Книга Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова

28 февраля Берия издал приказ о мероприятиях в связи с окончанием операции и на следующий день доложил Сталину об итогах депортации, в результате которой были выселены 478 479 человек, из них 387 229 чеченцев и 91 250 ингушей. В Среднюю Азию было отправлено 180 эшелонов: в Казахстан — 239 769 чеченцев и 78 470 ингушей, в Киргизию — 70 097 чеченцев и 2278 ингушей. В первый год жизни на спецпоселении отмечалась высокая смертность из-за плохих жилищных условий, недостаточного питания, болезней. 7 марта 1944 года по Указу Президиума Верховного Совета СССР Чечено-Ингушская АССР была ликвидирована. Только в 1957 году автономия была вновь восстановлена.

СЕВИЛЕ ИЗИДИНОВА

Севиле с мужем Сабри и сыном Али. Москва. 1960-е годы

Интервью записано 20 апреля 2016 года.

Режиссер Валерий Туголуков.

Оператор Александр Кононов.

Севиле Рефатовна Изидинова родилась 21 мая 1944 года в поезде, перевозившем высланных крымских татар. Вместе с родителями Севиле жила в Узбекистане до 1960-х годов. Окончила филологическое отделение Самаркандского государственного университета, преподавала французский язык. В 1968 году вышла замуж и переехала в Москву. Работала на кафедре иностранных языков Академии наук, преподавала португальский и испанский в Институте международных отношений. Защитив кандидатскую диссертацию, перешла во Всероссийскую библиотеку иностранной литературы, заведовала сектором тюркских языков. Докторскую диссертацию защитила в киевском Институте востоковедения. Родители Севиле Рефатовны смогли вернуться в Крым только в 1975 году.

«Я родилась в теплушке на третий день пути»

Зовут меня Севиле. Мой папа, Рефат Алиев, был сыном Али, муфтия Бахчисарая. Мой дед в 1924 году умер от голода. Мама — Исмаилова Хатича. Когда началась война, она была студенткой педагогического института, хотела стать преподавателем, но жизнь сложилась иначе. Когда нас депортировали, папе было 25 лет, а маме 20. За ними пришли без предупреждения. Рано утром ударили в дверь прикладом и вошли, даже не спросив разрешения. «Собирайтесь. Вас ведут на расстрел», — было сказано. Мои родители смогли взять с собой только сумочку с документами. Мама успела положить туда и папин диплом. Потом она часто говорила папе: «Благодаря мне твой диплом сохранился». В течение недели арестовали почти всех крымских татар. Некоторые сумели бежать в Турцию. На тех, кто прятался в горах, устраивали облавы. Людей сгоняли на железнодорожную станцию между Севастополем и Бахчисараем. Там родителей вместе с другими посадили в вагон и отправили на восток. Я родилась в этой теплушке на третий день пути — 21 мая 1944 года. Мама рассказывала, что в вагоне было около двух сотен человек. Люди стояли лицом к лицу, чтобы другие могли немного поспать. Потом менялись местами. Мама очень переживала, как же она родит. И вдруг на третий день пути началась бомбежка. Поезд остановили, открыли двери и сказали: «Выходите». Все бросились в поле, но мама не могла. И тут начались роды. Папа принял меня. Когда все вернулись, я уже родилась. Никакой детской одежды для будущего ребенка родители взять не смогли. Когда я родилась, меня положили на какой-то мешок, прочитали молитву, и мулла сказал: «Счастье какое! Ребенок родился. У кого что есть? Дайте завернуть ребенка». Это мне мама рассказывала. И люди помогли: кто рукав оторвал, кто кусочек своего платья, чтоб меня завернуть.

Обстоятельства моего рождения всегда влияли на мою жизнь. Родители верили, что у меня особенная судьба, и все время это мне повторяли. Если я отказывалась что-то делать, не хотела учиться, они говорили: «Для чего тебе жизнь оставил Бог?» У них на глазах дети и старики умирали в том поезде. А я выжила. Все мое детство к нам приходили люди и просили: «Покажите нам ту девочку, которая родилась в поезде». Мне уже лет четырнадцать было, я возмущалась: «Ну сколько можно? Что я, кукла, что ли?» А мама говорила: «Ничего-ничего. Можешь показаться людям, иди».

Поезд с депортированными шел целый месяц, и людям даже не сообщили, куда их везут. Они ехали в полном неведении. Мама рассказывала, что из еды давали только хлеб и немножко воды. Умирали в основном дети и старики. Умерших на остановках забирали. Не знаю, хоронили ли тела или просто выбрасывали. Прибыли в Бекабадский район Узбекистана. На станции нас уже ждали представители из разных колхозов. Они приехали набрать людей к себе на работу. Выбирали, видимо, сильных и крепких. Родителей моих не взяли, потому что у них был маленький ребенок. Они до вечера просидели на станции. И вдруг подъехала повозка: русская семья — сосланный когда-то деникинский офицер с женой. Они забрали нас к себе, чтобы папа с мамой помогали по хозяйству. Моя бабушка рассказывала, что в первые годы после депортации многие татарские семьи умерли от голода. Их никуда не брали на работу, не на что было купить даже хлеба. К тому же люди тяжело переносили среднеазиатский климат, постоянную сорокаградусную жару. Поэтому мои родители всегда были благодарны той русской семье, которая взяла их к себе. Мама вспоминала: «Они выделили нам для жилья курятник, и спасибо им за это! Но там было очень много змей, и я их очень боялась. Ты спишь, а вокруг кроватки змеи ползают». Я спрашивала: «Неужели они меня не кусали?» А мама говорила: «Нет, представь себе, не кусали. Они, наверное, чувствовали, что ты ребенок». Татарин без своих родственников — это не татарин. Обязательно должны быть родственники рядом. Видимо, хозяева понимали, как одиноко себя чувствуют мама с папой, и через два года они помогли нам перебраться в Самарканд, где жила наша родня. Это долгий и страшный рассказ — о том, как родители бежали через пустыню в Самарканд. Но они добрались. В Самарканде сняли угол в доме, где уже жило множество ссыльных и эвакуированных. До сих пор помню, улица называется Сузангаранская. Папа устроился на работу: он был строителем и смог получить место прораба. С его зарплатой мы стали жить чуть лучше. Мама научилась шить брюки и продавала их на рынке. Родители смогли накопить немного денег и вместе с дядей, маминым братом, купили маленький домик, состоящий из одной комнаты.

Самарканд, Старый город, огромный базар — все это до сих пор перед моими глазами. Рядом с нами жили и другие татарские семьи, а еще балкарцы, чеченцы, крымские цыгане, таджики. Очень хорошие соседи. Многодетные, добрые, отзывчивые. От каждого домика веяло добротой. Садики и дворы с фруктовыми деревьями днем никогда не запирались. Мы, дети, заходили и срывали фрукты, но хозяева нам никогда не запрещали, не ругали. А самый прекрасный праздник был, когда домой возвращался солдат. Он идет, ищет свою семью, и толпа детей водит его по улицам… И вдруг он видит своих родных. Они бросаются друг другу навстречу, плачут, рыдают! А дети ждут, потому что после будет обряд, который называется «козайдын»: нам раздадут угощение — конфеты или кусочки сахара. Это был самый прекрасный момент. По соседству от нас снимала домик чеченская семья: десять детей целый день сидели голодными. Вечером приходил их отец и приносил лепешку — я не знаю, где он ее зарабатывал. Эта лепешка по сантиметрам разрезалась и раздавалась детям. И если в этот момент я оказывалась в их доме, мне тоже давали кусочек. Мама очень меня за это ругала: «Мы не голодаем, а ты берешь чей-то кусок хлеба! Нельзя этого делать!» Невозможно это забыть. После войны в Самарканде жило очень много людей, эвакуированных из разных мест. Особенно запомнились польские евреи. Они жили в каких-то конюшнях и ждали, когда смогут вернуться к себе на родину. Татары перестали ждать, они смирились с тем, что останутся здесь навсегда. А евреи все время жили в ожидании. Я помню, как тетя Берта радовалась, когда мы с мамой заходили в гости: «Ой, кто к нам пришел!» У нее всегда находились для меня какие-нибудь лакомства и сладкие слова. Необыкновенные были люди!