Книга Лунный бархат - Максим Далин

— А лет тебе сколько?

— Ну…

— Ну ладно. В армии был?

— Ну… да ну тебя.

— Значит, нет восемнадцати.

— Ну…

— Нету, нету. Шестнадцать максимум. Дитя еще горькое. Но — могешь. Лихо работаешь, лихо. Только вот — ты чего это с ним обнимался? Что это за прием такой, я не понял?

— Такой вот прием… поцелуйчик.

Лешка отвлекся от разглядывания разбитой физии. Энди расселся на диване, скреб пальцем шершавую обивку, смотрел искоса, улыбался.

— Душевно поцеловал. Как родную маму. Или как родного папу. То-то он помер счастливым.

— Я вообще добрый.

— Мое солнышко. А на шоссе что делал среди ночи, добрый мальчик?

— Гулял, — кроткая лукавая мина. И тон под стать.

— Буратино, ночью дети должны спать. А не шляться по пустырям, где шарятся злые дяди.

— Я уже большой мальчик. И если злые дяди меня боятся, пусть сидят дома. У меня охотничий сезон открылся.

— И давно?

— Довольно-таки.

Лешка намочил носовой платок, стал тереть физиономию. Выглядеть лучше после этой процедуры она не стала. Энди наблюдал за Лешкиными попытками привести себя в порядок и хихикал.

— Ну и рожа! Немыслимо!

— Знаешь, — сказал Лешка, обозревая в зеркальный огрызок результат трудов, — лучше уж такая рожа, как у меня сейчас, чем такая, как у дяденек на шоссе. Как ты думаешь?

— Эффективно.

— Что «эффективно»?

— Думаю эффективно. И очень быстро и правильно. Я вообще ужасно умный.

Лешка фыркнул.

— Ладно, умный. Выпьем, что ли? Ты пьешь?

— Ну… так…

— Чего «так»? У меня коньяк есть французский. Водку не предлагаю.

— Такого не пью. Если бы кагора, тогда еще…

— Знаешь, орел, у тебя запросы. Где ж взять-то такое пойло посреди ночи?

— Ну и не надо.

— Хоть посидишь со мной?

Энди с готовностью кивнул, уселся за стол, оперся на столешницу острыми локтями, посмотрел выжидающе. Лешка достал из тайного места открытую бутылку коньяка, хлебнул из горлышка. Энди снова хихикнул.

— Пьяница! Фи…

— Жаль, еды нет никакой. Не собирался я сюда. Надо будет привести потом. Но фигня. Ты вот мне скажи такую вещь — чего это он в своего стрелял, вместо того чтоб нас мочить? С какого перепугу?

— Я ж сказал — дурак. В ранней юности из колыбельки упал, головкой об пол тяпнулся.

— Не думаю, — Лешка поскреб щеку, покрытую колкой нервной щетиной. — Тут, Энди, такое дело — знаю я этих ребяток, даже, можно сказать, хорошо знаю. Козлы, конечно, но уж не полные дауны, таким бы оружие не дали.

— Дурачок, дурачок, ему дали пистолет — а он и давай палить, пиф-паф, ой-ой-ой.

— Блин, Энди, — Лешка хотел прикрикнуть, но улыбнулся. — Я, блин, мысль думаю умную, а ты мешаешь. Нет, старина, тут ничего не бывает просто так. Тут какой-то, замысел у них, заговор, заговор против меня и Франции.

— А с чего им за тобой охотиться, а, Леш?

— Да им-то не с чего — вот папа…

— Твой папа? Ох, нет, крестный папа! Крестный отец мафии, да? Как в Чикаго? Или где там?

Лешка смотрел на Энди, и внутри оттаивало и разжималось, как будто отпускала старая боль. Глотнул еще коньяка, вздохнул. Усмехнулся.

— Крестный отец… папик бандитский. Вадик, тварь поганая. Гадина. Вот ему-то надо.

— Папик! Папик-папик — забавное словечко. А мамик у бандитов есть, а, Леш?

Лешка тоже оперся на стол, опустил голову на ладони. Смотрел на чайное, топазное мерцание коньяка, тер скулу, которую свело судорогой. Проговорил негромко, как про себя:

— Папик сучий. Правду мне Гиббон слил, правду, хоть и сволочь тоже. Те хачики совсем не при делах, а тот, седой, вообще в Москву уезжал. А Вадик, значит, сначала купил меня, да дешево, а теперь я ему уже не нужен, значит… Гадина, гадина паршивая.

— Кто, Леш?

Лешка тяжело поднял голову. Энди смотрел на него огромными влажными глазами, и его белое, точеное, хорошенькое личико подростка-отличника выражало настоящее страдание. «Жалеет меня, что ли?»

— Я троих черных застрелил, Энди. Понимаешь?

— Понимаю. За что ж ты их, а?

— Я думал, они женщину мою убили. Мне этот гад сказал, что его парень видел, как они ее из машины выбросили. Ствол достал, сука. Мне тогда все равно было, кого, как… Я поверил. С ним мой отец вместе учился, я его давно знаю. И возил я его одно время. Шофером. Поверил. А потом пацан один, Гиббон, мне и шепнул, что хачик этот седой со своими бойцами на той неделе в Москву уезжал. Я зря людей положил, Энди. А он теперь меня убрать хочет, чтоб я не рассказал никому, кто навел, кто ствол дал.

— Тварь твой Вадик, — сказал Энди серьезно и печально. Он не испугался, и не удивился по-настоящему, только огорчился и сочувствовал. Он даже протянул тоненькую девичью ручку, чтобы дотронуться до Лешкиного рукава — но остановил ее на полдороги, будто спохватился и застеснялся.

— Тварь. Ничего. Я ему еще нанесу визит. Идиота из меня сделать решил. Сплясать у Марго на костях, подонок… И эта мразь еще, холуй его — вежливый такой, ласковый. Все о здоровье спрашивает, сука. Как здоровье, говорит. Как-как: спать не могу, а так все отлично. Чудесно просто.

Лешка замолчал, трудно, как после тяжелой работы, переведя дух. Энди легко встал, обошел стол, уселся на подлокотник второго дивана, поближе, опустил глаза, потер пальцем столешницу.

— Слушай, Леш, а можно я… ну, у тебя поживу, а? В гараже?

— Да бога ради, — Лешка помотал головой, вытряхивая мрачные мысли, посмотрел удивленно. Отцепил от связки второй ключ и пустил по столу в Эндину сторону. — Живи сколько хочешь, я тут редко бываю — только зачем тебе?

— Ну, — Энди совсем отвернулся, играя с ключом. — Просто мне тут нравится. И потом, если соберешься наносить визит, прихвати меня с собой, а?

— А если я ему башку свернуть хочу? А потом меня, может, пристрелят братки его, тогда — как?

— А я бы поучаствовал в сворачивании башки. И потом, если я пойду, тебя, может быть, и не пристрелят.

Лешка усмехнулся, грустно, благодарно, хотел трепануть Энди волосы, но тот увернулся от протянутой руки, рассмеялся.

— Не порти мне прическу. Лучший салон Парижа.

Лешка скептически взглянул на его отросшие взлохмаченные русые волосы, хмыкнул и вытащил из ящика в диване пару старых ватников.

— Спать хочешь? Лично я попробую. Второй час уже.

Энди отрицательно помотал головой, уселся поудобнее, пронаблюдал, как Лешка укладывается, укрывается ватником, да так и остался сидеть, неподвижно, с задумчивой, загадочной миной.