Книга Ущелье дьявола - Александр Дюма

Глава тридцать пятая Двойной замок

Самуил запер дверь на замок и вернулся к Юлиусу.

— Ну, — сказал он, — надеюсь, что ты не будешь терзаться из-за всяких пустяков, как твоя супруга. Я тебя заранее прошу не удивляться. Здесь мы в таком месте, где приходится вооружиться нашим школьным изречением niladmirari.

— Хорошо, — сказал Юлиус, рассмеявшись. — Впрочем, ведь с тобой я всегда готов ко всяким сюрпризам и неожиданностям.

— Дражайший мой Юлиус, прежде всего, надо тебе доложить, что в твое отсутствие я занимался всем понемножку, по своему обыкновению: и медициной, и архитектурой, и политикой, и геологией, и ботаникой. По части медицины, ты сам видел, как я открыл причину болезни твоего ребенка в его кормилице. По части архитектуры ты сам сейчас увидишь образец моего мастерства и убедишься в том, что архитектор стоит врача, если только ты не находишь, что воззвание к жизни мертвой эпохи стоит воззвания к жизни умирающего ребенка.

— Что ты хочешь сказать? — сказал Юлиус.

— Погоди, прежде всего вот твой второй номер того секрета, который я сейчас показывал вам в комнате рядом, — сказал Самуил.

Он прошел в угол библиотеки. Здесь в скульптурном деревянном украшении находилось изображение льва с раскрытой пастью. Самуил придавил пальцем язык льва, и тотчас же скрытая дверь повернулась, и за ней открылась стена. На стене была кнопка. Самуил надавил эту кнопку. Тогда часть стены повернулась, и открылся проход в ширину человека.

— Теперь иди за мной, — сказал Самуил ошеломленному Юлиусу. — Ты, блаженный собственник и хозяин, знаешь только половину своего замка. Я сейчас покажу тебе другую половину.

— Мы пройдем тут? — спросил Юлиус.

— Конечно. Иди вперед, я тут все приведу в порядок и запру дверь.

Когда дверь была заперта, они очутились в полнейших потемках.

— Я ничего не вижу, — со смехом сказал Юлиус. — Что это за колдовство?

— Хорошо, хорошо. Ты немножко удивлен, но по крайней мере не испуган. Дайка руку. Вот так. Я тебя поведу. Иди сюда. Теперь осторожнее: сейчас будет лестница. Тут веревка, держись за нее. Тут будут сто тридцать две ступеньки вниз. Ничего, спускаться нетрудно. Это винтовая лестница.

Они спускались среди полной тьмы, вдыхая ту холодную сырость, которая всегда устанавливается в глубоких подземельях, остающихся без доступа воздуха.

На сорок четвертой ступеньке Самуил остановился.

— Вот тут первая железная дверь, — сказал он. Дверь была открыта и заперта вслед за ними. Они продолжали спускаться.

Прошли еще сорок четыре ступени, и Самуил снова остановился.

— Другая дверь, — сказал он.

Прошли последние четыре ступени, открыли третью дверь и тогда внезапно очутились в светлом месте.

— Вот мы и пришли, — сказал Самуил.

Они были в круглой комнате, освещенной лампой, подвешенной к потолку. Комната имела десять шагов в поперечнике. В ней не было дерева, она вся была каменная. Под лампой были приготовлены стулья и черный стол.

— Сядем и побеседуем, — сказал Самуил. — У нас есть еще четверть часа времени. Они придут в два часа.

— Кто придет в два часа? — спросил Юлиус.

— А вот увидишь. Ведь я просил тебя ничему не удивляться. Давай-ка поговорим.

Оба они сели. Самуил начал говорить.

— Ты видел часть подземелья твоего замка, а сейчас, когда те придут, мы посетим и остальную часть. Но и того, что ты видел, я полагаю достаточно, чтобы внушить тебе подозрение, что далеко не весь твой замок выстроен архитектором твоего отца. Признаюсь тебе откровенно, что я немножко помогал ему. Дело в том, что этот бедненький архитектор никак не мог поладить с готической архитектурой. Он то и дело приходил в гейдельбергскую библиотеку и рылся в разных старых гравюрах. Ты представь себе каменщика, привыкшего возиться с постройками классического стиля, которому внезапно задали задачу выстроить гнездо для какого-нибудь Гетца фон Берлихингена. Ну, конечно, он составлял такие планы, которые способны были привести в дрожь и греческих, и средневековых строителей. Вот тут-то, по счастью, я и подвернулся ему под руку. Мне удалось его уверить, что я нашел подлинные планы и чертежи эбербахского замка. Вообрази себе его восторг. Он и предоставил мне действовать, как я хочу, а так как у меня были свои причины действовать в полном секрете от него, то я разыгрывал все время роль скромнейшего помощника, исчезающего в лучах его славы. Я и принялся возобновлять в мельчайших подробностях средневековый замок какого-нибудь бургграфа или барона. Ну, как ты находишь? Удалось мне воскресить этого каменного Лазаря? Ведь вышло недурно, не правда ли?

— В самом деле чудесно, — задумчиво произнес Юлиус.

— Архитектор видел только то, что сияет там, вверху, на солнечном свете, — продолжал Самуил. — Слава богу, он не так часто торчал здесь, потому что в это время строил какие-то дома во Франкфурте. Рабочие были все в моем полном распоряжении, и я приказывал им делать, что мне было надобно, не говоря ему об этом ни слова. Под предлогом укрепления фундамента и устройства погребов я распорядился поставить лестницы, сделал кирпичную кладку, уверяя каменщиков, что так следовало делать по первоначальному плану замка. Мой архитектор всему этому верил и не возражал. Таким образом, я делал вид, что строю один замок, тогда как на самом деле строил два: один сверху, другой внизу. Видишь, я был прав, когда сказал тебе, что в твое отсутствие занимался архитектурой.

— Но с какой целью все это? — спросил Юлиус.

— Ас такой целью, чтобы немножко заняться политикой.

— Как? — переспросил Юлиус, придя в некоторое смущение.

Самуил с важностью продолжал:

— Юлиус, ты совсем перестал даже упоминать о Тугендбунде. Неужели ты совсем забыл о нем? Разве ты не прежний Юлиус, которого приводили в благоговейный трепет идеи свободы и отечества, который всегда негодовал на иноземное иго, всегда был готов пожертвовать своей жизнью? Я знаю, что обычно все студенты по окончании курса оставляют в университете свою молодость, свои вдохновения, свое великодушие и свою душу. Все это покидается вместе со старой трубкой, где-нибудь на столе, в углу залы, где справлялись коммерши фуксов. Тот, кто не удостаивал филистера поклоном, сам делается филистером, женится, плодится, преклоняется перед принципами, становится на колени перед властями и смеется над своими прежними потугами по части служения человечеству и своими тяжкими заботами о независимости своей Родины. Но я полагал, что такие превращения мы можем предоставить стаду заурядных смертных и что не перевелись еще избранные сердца, способные никогда не покидать благородного предприятия. Скажи Юлиус, ты все еще из наших? Да или нет?

— Всегда! — вскричал Юлиус с загоревшимся взглядом. — Только захотят ли меня? Видишь, Самуил, если я молчал о Тугендбунде, то вовсе не от равнодушия к нему, а вследствие угрызения совести. Ведь в самый день моей свадьбы было общее собрание, и я на нем не присутствовал. Мое личное счастье побудило меня пренебречь долгом. И вот сознание этого ни на минуту не покидало меня с тех пор. Я знаю, что виноват, и мне стыдно думать об этом. Если я не говорил тебе об этом, то не потому, что не думал об этом, а, наоборот, потому, что уж слишком упорно об этом думал.