Книга Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин

— Это еще разобраться надо, откуда у Семукаева такая фамилия, — подлил масла в огонь Зарницкий. — Явно не русская фамилия, такие только инородцам давали. А я так скажу, нашим дружеским союзом должон руководить исконно русский человек. Никому кроме Ивана Спирина я подчиняться не буду! Тут уж совсем ясная картина — и фамилия ясная до прозрачности, и имя соответствует.

— Я тебя, Вован, не пойму, — возмущенно пожимал плечами Спирин. — Ты откровенно людям скажи — за белых ты или за красных? Или отсидеться думаешь? Ты четко свою позицию обнародуй, чтобы неясностей не осталось. Вон Эдичка, тот прямо, без обиняков, свою позицию обозначил. Правильная у него позиция, истинного литератора. А ты все жмешься, как девственница на вечеринке. Ты меня будешь поддерживать или этого козла?

Я ведь, Володенька, пока еще молчу, я тебя покрываю. Меня на днях архангел Михаил спрашивает: «А как Лютиков, какую позицию он занял?». Я ведь запросто ему мог открыть глаза на твое подлое поведение. Но не стал ведь я этого делать, не стал, а? Я ему говорю, все нормально, Михаил Саваофович, правильную позицию Лютиков занял, какую же позицию ему еще занимать. Вы не волнуйтесь, мы же друг друга по прежней, так сказать, жизни друг друга знаем… А ты юлишь, изворачиваешься, словно деньги занял, а отдавать не хочешь.

Лютиков только вздыхал.

А что еще делать человеку, которого в соответствии с представлениями некоторых забытых советских руководителей объявляют общественным животным и сгоняют в стадо? И хочется сопротивляться, и страшно — а ну как это не понравится тем, кто наверху? С Иваном Спириным Лютиков еще готов был спорить, но вот спорить с теми, кто наверху… Очень нравилась Лютикову его загробная жизнь, чтобы из-за мелких интриг деловаров от искусства с нею расставаться. Сильных духом на свете не так уж и много, даже на Земле их были единицы, а остальные только приписывались к ним многочисленными нулями, когда это становилось выгодным. В свое время сажали и высылали из страны десятка два диссидентов, боровшихся с общественными порядками, которые им не нравились. Остальные жили вполне благополучно и сытно. Только когда оказалось, что возмущаться и негодовать можно открыто, тут-то и кинулся изо всех щелей скрытый до того дня диссидент и стал всех убеждать, что если он по своим масштабам ну никак не меньшая величина, чем Сахаров или Солженицын, а уж как он в глубине душе своей возмущался действиями власти и как тайно сопротивлялся этим действиям, впору было поэмы писать. «Да, — говорили некоторые. — Давали Сталинские и Государственные премии и именно за то, что я в своем творчестве никогда не кривил душой. Но книги мои не надо читать прямо, надо в них читать между строк». Как Лютиков ни пробовал их читать между строк, все равно у него ничего не выходило.

Повсеместно, Где скрещены трассы свинца, Где труда бескорыстного невпроворот, Сквозь века на века, навсегда, до конца: Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! —

написал в свое время московский поэт Александр Межиров, воевавший под Ленинградом. Ну не мог он притворяться, когда писал эти свои стихи, физически и духовно не мог. И в благословенную Америку он уехал впоследствии, чтобы оказаться на переднем крае борьбы с проклятым империализмом. Да так, наверное, этой борьбой увлекся, что даже забыл вернуться. Ему простительно, он старенький стал, хоть в конце жизни захотелось по-человечески пожить, да и войну прошел не в генеральских чинах, нюхал портянки в блиндаже и пороховую гарь на поле боя. И после войны особого достатка не увидел. Ведь обещали хорошую жизнь не им, потомкам тех, кто делал революцию, а внукам их внуков, да и то в отдаленной перспективе. Он уехал, а коммунисты, которым он посвятил проникновенные строки, остались. И когда надо было идти вперед, все почему-то переглядываться стали, искать среди себя смелых. И не нашли. Такие дела. Потом, в начале девяностых даже модно стало в партию вступать и правильные слова про партбилет говорить, чтобы на следующий день пригласить журналистов на сожжение этого самого партбилета. Противно! Лютиков в конце жизни радовался, что Бог его от вступления в партию всю жизнь берег, с самой армии, и уберег-таки. И не из-за того, что Лютиков с ней особые разногласия имел. Просто самому Лютикову светлая жизнь не особо нравилась, а при жизни диссидентом стать он боялся, психушки его пугали, а при упоминании о тюрьме он вообще заикаться начинал. Но когда в эти самые диссиденты вся творческая интеллигенция кинулась, ему к мученикам идеи примазываться было стыдно — что ж раньше-то молчал? Вот и теперь в Раю он побаивался — внутреннее сопротивление в нем жило, а наружу ему выплеснуться Лютиков не давал.

— Лютик, ты только с ними не грызись, — печально сказала муза. — Ты же не волк-одиночка, чтобы с этой кодлой справиться. Их же на самом верху поддерживают, сам понимаешь, стая любого порвет. Плюнь, Лютик, живи спокойно.

А не получалось.

Попробуй жить спокойно, когда у тебя на глазах остервенелая стая хороших людей рвет!

А Ваня Спирин к цели шел напрямик, не особо скрывал, что хочется ему хотя бы после смерти поруководить. При жизни им руководили и помыкали, потому как членом он был, даже двойным членом — в одном кармане у него партбилет лежал, а в другом — удостоверение Союза писателей. Поэтому дисциплину Иван Спирин понимал правильно, поэтому райский разноброд и имеющиеся там идейно-идеологические вывихи и шатания ему не нравились.

Иван Спирин сам был ясным и понятным, как аптечная пробирка, потому он и ясности от Лютикова добивался.

— Ты, Вован, меня правильно пойми. Вот ты переживаешь, что на тебя ополчились, баба какая-то тебя во всех смертных грехах обвиняет. А защитить тебя некому, понимаешь? Потому как беззащитен ты, нет за тобой единомышленников, которые могли бы эту бабу вместе с ее защитниками так шугануть, чтобы они долго себя искали, да так и не нашли. Или, скажем, критик на тебя какой ополчился… Ты ведь, Вован, пойми, а ля гер ком а ля гер, одна тусовка тебя хвалит, другая ругает. И дело не в том — нравишься ты или не нравишься кому-то. Они тебя не читали и сроду читать не станут, полистают на досуге, выдернут пару абзацев, что мысли их подтверждают — и готово: одна тусовка в тебе нового Кастанеду видит, другая даже совсем наоборот — распять тебя норовит, а в крайнем случае мечтает на костер послать. Диалектика, дружочек, тут и спорить не о чем. Хочешь крепкие тылы иметь, к нам примыкай. Мы своих в обиду не даем, если они от генеральной линии, конечно, не отходят.

— Да какая генеральная линия может быть в Раю? — не выдержал Лютиков. — Слава Богу, не в России семидесятых живем! Ты оглядись, Ваня, разуй глаза!

Спирин пренебрежительно глянул на товарища.

— Это тебе их разуть надо, — став серьезным, сказал он. — Вроде помер, а чистый ребенок. Что у нас впереди? Нет, ты, Вовка, скажи, что у нас впереди? Правильно, Армагеддон. Последняя битва добра со злом. В чем задача литератора? Вот ты ее не видишь, а я прекрасно вижу. Задача литератора в Раю — настраивать райского жителя на эту грядущую битву. Чтобы он стоял, как под Москвой двадцать восемь панфиловцев стояли! А для этого надо воспитывать в райском жителе правильное отношение к Богу, к загробной жизни, к врагу наконец! А ты думал, что всю оставшуюся вечность станешь стишки безыдейные и жалостливые кропать? Нет, брат, тут все сложнее, тут действительно не дано понять, как наше слово отзовется. Не дано, а прикидывать надо. Чтобы души настроить на последний и решительный, понял? Для того и союз нужен, чтобы шатания идейные прекратить, зажать всех в один кулак, а в нужное время этим самым кулаком… Просек?