Книга Хаос и симметрия - Андрей Аствацатуров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мир Фолкнера организован таким образом, что всякий пройденный эпизод по мере моего продвижения в тексте требует, чтобы я к нему возвращался, перечитывал его заново, соотнося с новыми горизонтами открывающейся постепенно панорамы.
Представим теперь, что у нас хватило терпения дочитать роман до конца, и снова вернемся к эпизоду, в котором мы сначала мало что поняли. Фон, панорама действия нам известны. Осталось лишь восстановить скрытую рассказчиком (или же скрытую от рассказчика) цепь причин и следствий и пережить трепетную радость узнавания.
Кретин-рассказчик (мы не ошиблись – он в самом деле кретин), который ходит-бродит по двору, – это не кто иной, как слабоумный Бенджи, младший из трех братьев Компсонов. Сегодня у него день рождения: ему исполнилось 33 года, и по такому случаю чернокожая служанка Дилси отправила Ластера в город за тортом. За Бенджи приглядывает Ластер. Он действительно шалопай 14 лет, внук служанки Дилси. Ластер ищет потерянную монету – она ему нужна, чтобы пойти вечером на артистов, но ему все время приходится отвлекаться на ноющего дурачка Бенджи. А тому хочется за забор, на луг. И мы уже понимаем, почему ему туда хочется и почему ему туда нельзя. Луг раньше принадлежал Компсонам и даже назывался “Бенджиным” – дурачок любил там гулять. Потом луг продали гольф-клубу – родителям понадобились деньги, чтобы оплатить приданое дочери Кэдди, Бенджиной сестры, и обучение старшего сына Квентина в Гарварде. Впрочем, жертва оказалось напрасной, и вырученные деньги никому не помогли: Кэдди развелась, а Квентин покончил жизнь самоубийством. Но, так или иначе, Бенджи лишился любимого луга, и его прогулки вот уже восемнадцать лет ограничиваются садом. Именно поэтому он топчется у забора и с такой животной тоской смотрит, как чужие люди играют на его лугу в гольф.
Один из игроков подзывает мальчишку и произносит слово “кэдди”. Бенджи тотчас же начинает выть, и мы, прочитав роман, можем догадаться о причине этой реакции. По чистой случайности услышанное Бенджи слово совпадает с именем сестры, к которой он был привязан и которую навсегда потерял. Вспомнив о своей утрате, Бенджи плачет. Ластер (у него своих проблем хватает) сердится и грозит кретину, что съест его торт вместе со свечками. Потом оба по очереди протискиваются через выломанные в заборе доски – причем неповоротливый Бенджи умудряется зацепиться за гвоздь – и отправляются к ручью: Ластер надеется отыскать там свою монетку.
Все видимое наконец стало понятным и обрело не “кретинский”, а вполне вменяемый вид. Казавшиеся случайными детали и реплики аккуратно заняли свои места в общей панораме действия, объяснив нам метод работы Фолкнера. Как мы видим, он детально продумал весь свой огромный мир. Продумал и убрал за скобки, тщательно скрыв в густом тумане и оставив едва видимые островки. Это не просто эпизоды, детали или реплики, выбранные наугад, а фрагменты значимые, выбранные таким образом, что можно восстановить вынесенное за скобки пространство. Фрагменты изымаются Фолкнером из банальной цепи причин и следствий, из потока линейного времени, из всего того, что делает их однозначным, одновекторным. Утратив обычное значение, они оказываются чудовищно конкретными и потому, как это ни парадоксально, символическими.
Кретин Бенджи, сам того не ведая, открывает в увиденных им вещах глубинный смысл. Таким образом, эпизод, который мы уже дважды рассмотрели, требует еще одного прочтения – на предмет символического смысла.
Но прежде нам предстоит разобраться, что происходит в голове у Бенджи и происходит ли там хоть что-то. Бенджи – абсурдный герой. И не будь он таким кретином, он мог бы напомнить нам Джейкоба Барнса из хемингуэевской “Фиесты” или Мерсо из “Постороннего” Альбера Камю. Их всех объединяет потрясающее умение видеть. И нежелание понимать. Хотя в случае Бенджи – скорее неспособность, чем нежелание. Возможно, это великий дар, счастье, о котором можно только мечтать. Ведь подобный человек с ампутированным сознанием видит реальность такой, какая она есть. Его взгляд устремлен на поверхность вещей, а не сквозь них, то есть на их функцию или идею, как у нас, людей нормальных. Он смотрит на вещи без шор этики, морали, унылого образования. Все искрится, светится, играет. Он ощущает сопричастность вещам. Он не знает бремени прошлого и будущих забот. Он весь – настоящее, подобный древним эллинам. А познание только все портит. Отчуждает от вещей и вносит трагедию.
С другой стороны, нас учили, что идиотизм почти священен. Сумасшедший, юродивый, дурачок, не испорченный коварным разумом, – невинное дитя, приятное Господу. Мне кажется, одним из возможных литературных прототипов Бенджи был князь Мышкин. Обнаженный дух, всеприемлющий, не отягощенный страстями и дьявольским интеллектом. Отрекающийся Христос в образе человека. Кстати, Бенджи слегка иронично и навязчиво ассоциируется в тексте романа с Христом при помощи изрядного количества новозаветных аллюзий (в частности, ему тридцать три года).
Однако фолкнеровский кретин почему-то не выглядит ни поросячьи счастливым, ни просветленным. Он не сопричастен жизни, а сосредоточен на себе и наглухо замурован в собственном “Я”. Бенджи заперт физически: его не выпускают за пределы забора. Заперто и его слово. Оно остается неизреченным, застрявшим среди предметов. Бенджи не говорит – не умеет.
I was trying to say, and I caught her, trying to say, and she screamed and I was trying to say and trying and the bright shapes began to stop and I tried to get out.
Я хочу сказать, поймал ее, хочу сказать, но закричала, а я сказать хочу, выговорить, и яркие пятна перестали, и я хочу отсюда вон.
Жизнь бунтует, течет, уходит, оставляя Бенджи запертым. Только не в Раю, а в кошмаре. Рай для него утрачен, как утрачены Кэдди, любимый луг, тестикулы (его кастрировали), огонь (реальный, тот, что в печке, которую от него все время закрывают, и символический – огонь страсти). Утрата – основной вектор, сводящий эпизоды первой части воедино и придающий им символический смысл.
Итак, снова – первый эпизод.
Бенджи ходит вдоль забора, который символически отделяет его от внешнего мира. Луг за забором – первый в романе знак его утраты. Читатель вряд ли распознает этот символ, и Фолкнер прибегает к подсказке, едва заметной, намекая, что все очерченное им пространство проникнуто болью утраты: “Ластер ищет в траве под деревом, в цвету”. Здесь решительно не важно, что именно ищет Ластер, важен сам факт поиска чего-то утраченного. Слово “кэдди” – еще один знак утраты, на который Бенджи тотчас же реагирует жалобным воем. На сей раз – утраты сестры, которая символически отождествляется с потоком жизни. Другой символ этого потока – ручей, куда отправляются Бенджи и Ластер. У ручья впоследствии (если учитывать только романное время) разыграется ключевая сцена “Шума и ярости”, в которой Фолкнер сведет вместе Кэдди и трех ее братьев.
Деревья и трава в эпизоде – также знаки утраты, отсылающие к Кэдди: “Кэдди пахла деревьями”, “Кэдди пахла травой”, – прочтем мы уже через несколько страниц. Наконец, фраза Ластера “May be we can find one of they balls – Может, найдем тут их мячик” напомнит еще об одной потере – Бенджи подвергли кастрации. “You all found any balls yet? – А шариков [Бенджиных] никто не находил?” – глумливо спросит Ластер у играющих в ручье негритянских детей. И уже в финале первой части Бенджи, раздетый перед сном Ластером, поглядит на себя в зеркало и завоет. “Тихо, – говорит ему Ластер. – Нет их у тебя, хоть смотри, хоть не смотри. Укатились”.
