Книга Кассия - Татьяна Сенина

– Это всего лишь произведение художественного искусства, – ответил бывший патриарх с еле заметной улыбкой.

– Остаться неразгаданным до конца! – сказал Математик с некоторой грустью.

– Нет, не то, – Иоанн чуть помолчал. – Полностью открыться другому человеку возможно, и это бывает прекрасно, но я считаю, что такой опыт можно позволить себе лишь один раз в жизни. У меня этот один раз уже был.

– Может, и так, но ведь чистота подобного опыта зависит от того, когда именно он проводится: есть же разница, открываешься ты другому в юности или уже в зрелом возрасте, когда познал жизнь!

– Разумеется. И мой опыт в этом отношении был предельно чист: мне было тогда уже сорок два, а ты ведь должен помнить, что сказано у Марка Аврелия о сорокалетней границе.

По еле уловимым ноткам в голосе Грамматика Лев понял, что дальше лучше не расспрашивать: ответа всё равно не будет. Он переменил тему, заговорил о своих лекциях, об учениках, о протоасикрите и его ученом кружке. Иоанн слушал с интересом: до него доходили вести о Фотии и его научных занятиях.

– Да, господин Фотий далеко пойдет! – сказал он. – Лизикс тоже рассказывал о нем… Лизикс и владыка Феодор меня иногда навещают, да и еще кое-кто из прежних знакомых. Так что совсем заброшенным старик Иоанн себя не чувствует, – Грамматик улыбнулся. – Ваше поколение пошло гораздо дальше нашего, и это прекрасно! Думаю, если что и может свидетельствовать о благоволении Божием, то именно это. Военные победы и поражения, всякий внешний блеск, впечатляющий толпу, постройки и разрушения, смены царств, мир и война – всё это пройдет, и о большей части этого сохранятся лишь смутные воспоминания и малодостоверные мифы, а то не останется и их. А знания и мудрость пребывают, это то неразрушимое основание, на котором и дальше будут строить, всегда, сколько бы ни просуществовал род человеческий. Сейчас, уже подходя к концу жизни, я могу сказать, что особенно счастлив оттого, что в этой постройке есть и положенные мною кирпичи.

Лев просидел у Грамматика до сумерек. Когда Кледоний, постучав, вошел с намерением зажечь свисавший с потолка медный семилампадный светильник, Философ поднялся и сказал, что, пожалуй, ему пора домой, ведь завтра с утра занятия, и нужно еще заглянуть кое в какие книги… Иоанн проводил гостя до ворот, по пути проведя по саду и показав скамью, где частенько читал, любуясь Босфором. Они немного постояли, глядя на море, над которым уже мерцала первая звезда.

– Есть нечто знаменательное и очень верное в том, что я начинал свою жизнь на этих берегах и здесь же ее окончу, – сказал Грамматик. – Босфор был моей первой любовью, он же станет и последней. После моей ссылки друзья жалели меня, многие даже оплакивали мою участь, а я, право, давно не был так счастлив, как теперь, и могу только благодарить Бога за всё, что было в моей жизни, и за всё, что есть в ней сейчас: я не мог бы пожелать ничего иного!

Уже у выхода Лев обернулся, посмотрел бывшему патриарху в глаза и спросил:

– Иконоборчество не есть ли тоже только «опыт», Иоанн?

– Мы поговорим об этом в лучшем мире, Философ, – ответил Грамматик с тонкой улыбкой.

– Ты уверен, что мы там встретимся?

– Можно ли в здешней жизни быть в этом уверенным, Лев? Но можно надеяться.

…Дождь шел уже третий день, почти не прекращаясь. Мокрые листья, втоптанные в дорожные плиты, походили на призраки. Идя к вечерне в храм, Кассия ступала по ним и думала: «Вот так уходят с земли поколения за поколениями… Сначала современники еще хорошо помнят ушедших, их деяния, потом всё постепенно тускнеет, покрывается мраком, растворяется во тьме… Опавший лист темнеет, становится всё прозрачнее, и остается только коричневый силуэт на темном камне… А вот и его нет – растворился во тьме времен. Мы все так же растворимся когда-нибудь… И кого будут помнить потомки? Дольше всего помнят святых… или злодеев…»

В нартексе храма перед входом в неф Кассия остановилась, чтобы помолиться перед иконами по сторонам от входа – две из росписей, Христа и Богородицы, были тут с основания монастыря, а две других появились недавно: рядом со Спасителем – патриарх Никифор, рядом с Богоматерью – Студийский игумен Феодор.

В последнее время игуменья всегда молилась здесь перед началом службы, прося у дорогих ей святых душевного мира: известия о церковных нестроениях, доходившие до нее, повергали Кассию в печаль и горькие раздумья. Пока был жив прежний патриарх, она мечтала о восстановлении справедливости по отношению к студитам, и теперь Студий и Саккудион снова были в общении со всеми собратиями: Игнатий, приняв кафедру, тут же отменил прещения, изреченные Мефодием против «мятежных» монахов, не требуя от них ни анафематствования писаний преподобного Феодора против святых патриархов, ни какого-либо покаяния в «расколе». Сторонники студитов прославляли «мудрую снисходительность святейшего», но конец раздора не принес настоящей радости, поскольку спустя три месяца после рукоположения Теревинфского игумена в патриарха Константинопольского стало совершенно ясно, что на смену прежнему расколу пришел новый, причем более тяжкий: Григорий Асвеста и присоединившиеся к нему епископы и клирики прервали общение с новым патриархом и, хотя Игнатий уже на другой день после восшествия на патриарший престол, по настоянию императрицы, попросил прощения у Сиракузского архиепископа за свою резкость, не приняли извинений – ведь патриарх раскаивался не в том, что решил вновь поднять уже «закрытый» вопрос, а только в том, что нашел для этого неподходящее время. Примирение же со студитами и вовсе удалило Асвесту и его сторонников от нового патриарха – они сочли, что Игнатий не только не внял заветам своего предшественника по кафедре, но, напротив, действовал противоположным образом, «как настоящий отцеубийца»…

Что же теперь будет? Этот вопрос задавали себе не только константинопольцы, и никто не знал на него ответа. Конечно, нельзя было не одобрить Игнатия за то, что он поспешил уладить раздор со студийскими монахами, но можно было понять и негодование Асвесты и тех из почитателей покойного патриарха, кто видел в происходящем неуважение к Мефодию. Выпад же против Сиракузского архиепископа, так необдуманно сделанный патриархом в день хиротонии, осуждали почти все…

«Отче Никифоре, помолись за владыку Игнатия и за владыку Григория, чтобы они примирились и всё уладилось! – в печали молилась Кассия каждый день, входя в храм. – Отче Феодоре, утишь эту смуту, вразуми всех, помоги нам! Вы видите, что делается, ведь это невыносимо, это ужасно… Как так получается, что в мирное время мы стали ссориться между собой и наносить Церкви раны едва ли не бо́льшие, чем прежде еретики?!.. Помогите нам, вразумите всех! Неужели это никогда не кончится?..»

Но сейчас, войдя в нартекс, Кассия внезапно ощутила, вместо печали и скорби, покой и даже радость от простой и утешительной мысли: вот, перед ней были иконы двух святых, которые при жизни разрывали между собой общение и говорили каждый в адрес другого резкие слова, предпринимали действия отнюдь не дружеские – стоит вспомнить хотя бы трехлетнее заключение преподобного Феодора, допущенное святым патриархом, или письма Студита к папе Римскому с призывом осудить патриарха и его единомышленников-«прелюбодейников», – а тем не менее, оба святых теперь вместе в царствии небесном, оба прославлены нетлением мощей, оба источают исцеления молящимся, оба смотрят здесь с икон на входящих в храм и молятся о них…