Книга Москитолэнд - Дэвид Арнольд

Посмеиваясь, Бек укладывается на спину рядом со мной.

Я понижаю голос до шепота:

– С тех пор я думаю: если со скуки бог творит такое, то не хотелось бы стать свидетельницей его гнева.

Какое-то время мы просто лежим, наслаждаясь особенной тишиной природы. Пузырчатое созвездие испарилось. Черт, наверное, его и не существовало.

– Так значит, веришь? – подытоживает Бек.

Я возвращаюсь к первоначальному вопросу и говорю то, что знаю:

– Если честно, без понятия. Меня пугает перспектива существования бога. Почти так же, как мысль, что его не существует.

Слаженный хор приводит песню гробовщика к кульминации и к финалу, насыщенному той мистической силой, достичь которой пытаются столь многие, хотя удается это единицам. И теперь я жажду большего.

– А ты? – спрашиваю.

– Что я?

– Ты веришь в бога?

– О, определенно.

Учитывая мою собственную духовную борьбу, убежденность Бека застает меня врасплох. Я приподнимаюсь на локте и смотрю на него:

– Откуда такая уверенность?

– Ты знала, что при рождении в наших телах триста костей. Со временем они…

– Здрасте, – прерываю я. – Я задала вопрос.

Бек вскидывает бровь:

– Мим? Расслабься. Я расскажу историю, и это станет моим ответом. Лады?

– Хорошо, – взмахиваю я рукой.

– Итак. Со временем эти триста костей сливаются в двести шесть. Не буду даже упоминать, насколько это странно. И больше половины костей сосредоточены в руках и ногах – четырех человеческих конечностях. А если кости сложить, то на скелет придется лишь четырнадцать процентов от общей массы тела.

– Ты ботаник.

– Возможно. В смысле. Есть такое предположение.

Боже, так бы его и съела.

– Ну и к чему ты ведешь?

– К тому, что мое сердце должно постоянно биться, чтобы перекачивать красную жидкость под названием «кровь» по узеньким трубкам под названием «вены», пронизывающим всю эту конструкцию под названием «тело». И мои органы в сообщении с сердцем должны правильно работать, чтобы эта углеродная форма жизни под названием «Беккет Ван Бюрен» и дальше существовала на этой крошечной вращающейся сфере под названием «Земля». Столько всего должно происходить именно так, а не иначе, что удивительно, как мы просто не падаем замертво.

– Такое, знаешь ли, случается.

Бек фыркает и выдыхает в ночь колечко пара.

– Наверное, я просто считаю, что жизнь куда загадочнее смерти.

– Как философично. Ты должен написать книгу.

Он снова фыркает, и я вдруг осознаю, что мой саркастичный настрой смягчился. Может, виноват поздний час или, что вероятнее, моя полупьяная увлеченность Беком, но я веду себя как первокурсница на выпускном – притворно равнодушная, пресыщенная, неспособная на оригинальные мысли. В попытке перевести разговор в более возвышенную плоскость я говорю то, что должна была сказать сразу:

– Значит, ты веришь в бога, потому что живешь?

– Полагаю, в следующий раз мне так и стоит отвечать.

По радио играет новая песня, довольно приятная, но, если она вдруг закончится, я не расстроюсь. Ничего общего с песней гробовщика. Проклятая мелодия разбередила мне сердце.

– Где был твой отец? – спрашивает Бек.

– Что?

– В той истории про банк или рыбный магазин… или что угодно. Где был твой отец?

– Его тогда не было рядом с нами. – Я умолкаю. – Если честно, понятия не имею, почему так выразилась. Он всегда был рядом, но даже тогда… рядом, но не с нами, понимаешь? Не по-настоящему. По крайней мере с тех пор, как Кэти все испоганила.

Вдалеке кто-то завывает.

– Что скажешь? – спрашиваю я. – Койот?

– А если ты ошибаешься? – говорит Бек.

– Да, наверное, просто дикая собака.

– Нет. Я о Кэти.

– В смысле?

Он неловко ерзает:

– Да так…

– Ну, говори.

– Слушай, я не знаю всей истории, но ты несколько раз упоминала стерву-мачеху и… при этом я не увидел серьезных оснований для ненависти к ней.

Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я тщательно считаю до десяти. Глубокий вдох – от одного до десяти. Лицо пылает, но на сей раз мне плевать, видит ли Бек.

– Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Мим, я не…

– Не знаешь!

Почему-то нашу первую стычку я представляла иначе. (Ну, например… во время медового месяца в Венеции. Мы едим тирамису в каком-нибудь всемирно известном ресторане, о котором не подозревают другие глупые американские туристы, затем заказываем вторую бутылку шампанского и спорим о том, открыть ли ее в гондоле по дороге в отель или уже на балконе номера. Вот как-то так.)

Вторая песня заканчивается. Наконец-то.

– Твои планы на утро не изменились? – спрашивает Бек. – Еще не поздно отступиться.

– Бек. Мне нужно, чтобы ты это сказал.

– Что?

– Скажи, что не знаешь, о чем говоришь.

Он отворачивается, и я не представляю, чего ждать. Но затем кивает и тихо произносит:

– Я не знаю, о чем говорю.

Невероятно, но становится только хуже. Следующие несколько минут мы лежим молча, пытаясь осмыслить удаленность и масштаб звездного неба. Я размышляю о том, как быстро все изменилось. Но разве не в том суть? Когда все происходит медленно, это называют ростом, а когда быстро – переменами. И боже, как все меняется: что-то, ничто, что-нибудь, нечто… все меняется.

– Бек?

– Да?

– Ты знаешь, чего хочешь?

Секундная пауза.

– Ты о чем?

Я молчу. Он прекрасно понимает, о чем.

– Думал, что знаю, – отвечает Бек.

– Ага.

– Правда думал.

– Ага.

Я всегда представляла, что если мне предначертана любовь, то я найду ее. Или встречу. Или завоюю. Но не что она собьет меня с ног. Сбивающая с ног любовь – это коробки конфет и цветочки, и поцелует-не-поцелует, и неуклюжие объятия, и неловкие паузы, и прыщики в самое неподходящее время, и телефонные разговоры в три часа ночи. Словом, все это не обо мне. Но под храпы Уолта в кузове пикапа по имени Фил только и остается, что размышлять. И получается, со мной иначе и быть не могло, только так. Несовершенно. В высшей степени странно. Быстро.

Любовь, порожденная не ростом, а переменами.

«Ты в него влюблена?» – звучит в ушах мамин голос.