Книга Машина до Килиманджаро - Рэй Брэдбери

На исходе первых десяти дней Агата уже хотя бы перестала прятаться, или стоя в дверях, или сидя на расстоянии под деревьями, или шла чуть поодаль, когда мы все ходили гулять.

Бабушка просто ждала. Она не заставляла, не понуждала. Она просто готовила всякие вкусности, например пекла абрикосовые пирожки, расставляя ловушки в виде тарелок с ними там, где их могли унюхать и съесть любопытные девчонки. И часа не проходило, как все тарелки пустели, булочки с кексами исчезали, а Агата без всяких благодарностей съезжала вниз по перилам с усами из крошек.

А у Тима и меня было чувство, что мы с Бабушкой карабкаемся по горам, и едва мы добирались до вершины, на которой она уже ждала нас, она сразу оказывалась внизу и призывно махала нам рукой, вновь звала в путь.

Самым загадочным, прекрасным, странным и удивительным было то, как она умудряется уделять нам столько внимания, всем одновременно.

Она слушала, действительно слушала все, что мы ей говорили, запоминая каждую буковку, каждое слово, предложение со знаками препинания, каждую идею, даже самую глупую. Все наши дни оседали в ее памяти, и мы знали, что достаточно спросить ее о чем угодно, что ты делал в любой день, любой час, любую минуту, и она ответит.

Иногда нас так и подмывало проверить ее способности. Как-то я болтал с ней, неся какую-то откровенную чушь, и вдруг замолчал. Я внимательно посмотрел на Бабушку и потребовал:

— Повтори то, что я сейчас сказал!

— Эээ, ммм…

— Давай же, скажи мне!

— Кажется, — она рылась в своей сумочке, — вот оно, нашла. — Из бездн ее сумочки появилось…

— Ой, это же Печенье Судьбы!

— Свежее и горячее, взгляни, что там?

Печенье прямо обжигало пальцы. Я разломил его пополам и, достав теплый клочок бумаги, прочел следующее:

«…стану чемпионом всего Западного Побережья по велогонкам! Повтори то, что я сейчас сказал! Давай же, скажи мне!»

У меня чуть челюсть не отвалилась.

— Это как же так?

— У нас свои секретики. Например, Печенье Судьбы, предсказывающее то, что только что случилось. Хочешь еще?

Второе печенье гласило следующее:

— Это как же так?

Я немедленно сунул и печенья, и предсказания в рот и жевал, пока мы шли дальше.

— Понравилось?

— Ты здорово готовишь, — ответил я.

И мы, смеясь, пустились наперегонки.

И это тоже было здорово.

Она не отставала.

Никогда не обгоняла, не приходила к финишу первой, но держалась рядом, что очень льстило мальчишкам. Девчонка, которая бегает быстрее, вот уж дудки! А вот та, что никак тебя не догонит, совсем другое дело.

Мы с ней часто так бегали, болтая на бегу, и я всегда побеждал.

Настало время сказать вам о том, что было в ней замечательнее всего.

Я бы и не заметил, если бы не Тимоти, что показал мне несколько фотографий, потом я сделал то же самое, и мы сравнили результаты.

Когда я посмотрел на все снимки, доставшиеся нам из хрустящих печений, я еле упросил упорствующую Агату сфотографировать Бабушку снова, да так, чтобы та не заметила.

А затем уселся в укромном уголке, чтобы посмотреть, что получилось. Я так и не рассказал никому о своем открытии, не хотел все испортить.

Вот что я понял: на всех снимках Бабушка выглядела по-разному!

— По-разному? — переспросил я сам себя.

— Точно! Взгляну-ка еще раз…

Я перемешал фотографии.

Вот та, где Бабушка с Агатой. И она совсем как Агата!

А на той, где она вместе с Тимоти, она похожа на Тимоти!

А вот на этой, где мы с ней на пробежке, она вылитая уродина, ну точь-в-точь мое лицо!

Я был ошарашен. Фотографии разлетелись по полу.

Я подобрал их, снова перемешал, вертел в руках так и эдак. Да, ей-богу, так и есть!

О мудрая наша Бабушка.

О Фанточини, что создавали людей.

Мудрее мудрецов, человечнее человека, теплее теплого, любящих, как сама любовь…

Без единого слова я встал, спустился вниз и нашел Агату и Бабушку за почти что мирными занятиями по алгебре. Во всяком случае никто не стрелял. Бабушка терпеливо ждала Агату. Никто не знал, когда это случится, через день ли, через год, и как приблизить этот миг. А пока…

Когда я вошел в комнату, Бабушка обернулась. Я увидел, как менялось ее лицо, узнавая меня. Не изменился ли цвет ее глаз? Не стали ли ярче щеки и губы, совсем, как мои? Не изменила ли Бабушка цвет своей кожи, когда я пришел? Какими были ее глаза, следившие за тем, как Агата-Абигайль-Алджернон решала задачки, светло-голубыми глазами Агаты, или моими, что темнее?

И, что еще важнее, не менялась ли сама структура ее лица, когда она обратилась ко мне, сказав: «Добрый вечер, а ты уже выучил уроки?», не двигались ли незримо кости ее лица под кожей и плотью, придавая ему совсем другой вид?

Скажу прямо, что семья наша трех кровей. Агата стройная, у нее папина английская походка, улыбка и нрав, а зубы и форма головы как у чистокровной леди, во всяком случае насколько это возможно, с такой-то пестротой английской истории.

Тимоти же совсем другой, весь в маму, урожденную итальянку Мариано, потому-то он такой коренастый крепыш с глазами, что скоро заставят дрогнуть не одно женское сердце.

А у меня славянские корни, видимо, доставшиеся мне от прабабушки отца: выдающиеся скулы, виски, как винные чаши, а вот нос, как у степняка, будто я татарин, а не фамилия моя Тартан.

Отныне моим любимым развлечением стало следить за Бабушкой, пытаясь уловить тот миг, когда она менялась, когда вытягивались ее скулы, если она обращалась к Агате, когда для Тимоти ее лицо становилось пронзительно-флорентийским, с носом, как клюв ворона, или превращалось в портрет Екатерины Великой при беседе со мной.

Мне никогда не узнать, как Фанточини удалось наделить Бабушку столь потрясающей способностью к превращениям, да и не хочется этого знать. Достаточно того, что при каждом ее легком движении, повороте, наклоне, взгляде потаенные механизмы, скрытые в ее лице, делали его податливым, как теплый воск, магически меняющимся.

Ее лицо было нашим, принадлежало всем нам вместе, и каждому в отдельности. Скользя по комнате меж нами и касаясь нас, она менялась изнутри с каждым прикосновением, но одинаково любила каждого, как может делать только мать.

А если мы собирались все вместе и говорили о чем-то одном? Тогда перемены эти были столь быстрыми, незаметными, почти неуловимыми, что только я, как самый старший, что-то видел и все равно был восхищен и очарован.

Я никогда не стремился попасть в закулисье. Пусть тайна остается тайной, пусть вся любовь лишь цепь химических превращений, но щеки ее горели счастливым румянцем, глаза сияли, а руки раскрывались перед нами в нежных объятьях!