Книга Прости меня, Леонард Пикок - Мэтью Квик

Ребята из моей школы пьют пиво под этим мостом, который называют Город Тролля, хотя я ни разу не принимал участия в подобных вечеринках.

И пока я пытаюсь отдышаться, я думаю об Ашере и снова ржу во все горло.

То, что он со мной сделал, уже кажется мне не важным, поскольку я собираюсь вышибить себе мозги, а значит, неприятные воспоминания мгновенно улетучатся и растают, словно их и не было.

И нет проблем.

И я говорю себе, что он едва не обделался, когда я его сфотографировал, и пусть это будет его наказанием.

Я сравнял счет.

Я свободен.

Я могу наконец закрыть глаза и провалиться в небытие.

Я хотя бы пытаюсь в это верить.

По какой-то непонятной причине на память приходит цитата из Джеймса Болдуина, которую герр Силверман обсуждал с нами на занятиях по холокосту, когда мы говорили о евреях, которые выслеживали сбежавших нацистов: преступников, творивших во время Второй мировой ужасные вещи, а затем перебравшихся в Аргентину, Намибию и куда-то там еще.

Вот эта цитата:

«Люди платят за то, что сделали, но еще дороже – за то, что позволили себе стать такими. И платят они очень просто: ценой той жизни, которую ведут».

Большинство ребят из моего класса поставили под сомнение справедливость такого высказывания, возможно, потому что считали, будто правильный ответ, которого ждет от них герр Силверман и который даст максимальное число баллов на отборочном тесте, – это «выбрать правильное направление».

Я знаю, герр Силверман отнюдь не утверждал, что сбежавших нацистов следует простить и дать им возможность начать все сначала. Он пытался заставить нас задуматься над тем, что жизнь – тяжелая штука, что не стоит из чувства мести усугублять людские страдания, хотя я, типа, не думаю, что афоризм Болдуина годится для реального мира, где нет ни литературы, ни образования, ни философии, ни морали, потому что и Ашер, и Линда, и куча других заслуживающих порицания людей, похоже, живут себе припеваючи, пребывая в ладу с нашим миром, тогда как я прямо сейчас, на этом самом месте, под загаженным мостом, собираюсь пустить себе пулю в голову.

Возможно, именно так в пятидесятых годах чувствовали себя еврейские охотники за головами нацистских преступников, словно после освобождения из нацистских лагерей смерти они остались жить в Городе Тролля.

Или, может, это и есть справедливость.

Может, я позволил себе стать депрессивной, запутавшейся, не понятой другими личностью.

Может, я сам во всем виноват.

Может, мне следовало убить Ашера Била.

Я имею в виду, что был страшно зол на него.

Ашер определенно заслужил смерть[68].

Или, может, мне следовало попытаться спасти Ашера еще тогда, когда началась вся эта гнусная история, прежде чем он стал живым воплощением зла?

Но я ведь был просто ребенок.

Мы все были детьми и, возможно, ими и остались.

Вы ведь не можете ожидать от детей, чтобы они сами себя спасали, ведь так?

Я уже поднес пистолет к виску, а теперь сижу и чешу голову металлической буквой «О».

Это, типа, даже приятно – почти как массаж – вдавливать ствол «вальтера» в мягкие ткани черепа.

Словно мой «вальтер» – просто старая отмычка, которой я пытаюсь открыть старый висячий замок, и когда я наконец ее вставлю, то услышу щелчок и дверь откроется, я войду в нее и буду спасен.

– Леонард, заставь этот замок щелкнуть, – шепчу я себе. – Тебе осталось только нажать указательным пальцем – и все будет в порядке. Никаких мыслей. Никаких проблем. Ты наконец сможешь просто отдохнуть.

Я уже готов спустить курок, но внезапно у меня в голове возникает еще один несвоевременный вопрос.

Интересно, а Линда, вообще-то, хоть помнит, когда у меня день рождения?

Непонятно почему, но прямо сейчас это кажется мне страшно важным, и чем больше я думаю, тем отчетливее понимаю, что не могу умереть, не узнав ответа.

Я опускаю «вальтер» и проверяю телефон: нет ли голосовых сообщений.

Ничего.

Проверяю электронную почту.

Ничего.

Эсэмэсок тоже нет.

Я смеюсь – даже не смеюсь, а скорее вою, потому что сейчас это более уместно.

Что за день рождения!

Что за жизнь!

Я поднимаю «вальтер» и в очередной раз приставляю ствол к виску.

Я закрываю глаза.

Я нажимаю на спусковой крючок.

30

И

время

останавливается.

31

Спусковой крючок не поддается – может, заржавел или вообще, потому что, сколько бы я ни жал на него, пуля не вылетает и я не умираю.

Поэтому я перекладываю пушку в левую руку и пытаюсь выпрямить указательный палец и обнаруживаю, что не могу этого сделать – он, типа, замерз, как собачий хвост калачиком, и я ничего не могу с этим поделать.

– ТВОЮ МАТЬ!!! – ору я в темноту над рекой и с размаху вмазываю кулак в бетонную стену, чтобы заставить скрюченный палец работать, но, что бы я ни делал, результат нулевой. Похоже, не судьба мне вышибить себе мозги.

А что, если эта моя неспособность не что иное, как подсознательная попытка избежать самоубийства, а затем я вспоминаю, что обещал, по крайней мере, позвонить герру Силверману, если соберусь свести счеты с жизнью, поэтому я прикидываю, что, может, стоит выполнить свое обещание до того, как мое подсознание позволит мне задействовать скрюченный палец и закончить дело.

Все-таки обещание есть обещание.

Я нахожу записку, что дал мне герр Силверман; она лежит в заднем кармане брюк.

Я пытаюсь разобрать написанные зелеными чернилами цифры, пользуясь мобильником, как фонариком.