Книга День рождения Лукана - Татьяна Александрова

– Марк, милый, с тобой что-то происходит! Ты болен, а я не знаю, чем помочь…

– Почему не знаешь? Я не раз говорил тебе, что от головной боли мне лучше всего помогают твои руки, когда ты вот так обхватываешь мою голову. Это лучше всяких тошнотворных снадобий, которыми ты меня все время пичкаешь в союзе с занудой Спевсиппом. Ну да ладно, ради твоего спокойствия я готов терпеть их. Очень надеюсь, что до того чтобы поить меня мочой раба, месяц евшего одну капусту, – или что там такое советует достопочтенный Катон Старший? – вы все-таки не дойдете.

Он усмехнулся, запрокидывая голову, чтобы взглянуть на Поллу.

– Но я уверен, что это не болезнь. Просто «Фарсалия» владеет всей моей душой. Она гремит во мне, прорывается в моих ночных сновидениях. Мне кажется, у меня скоро начнут болеть чужие раны. Но полпути уже, пожалуй, пройдено… Когда я закончу ее, я… наверное, возьмусь за что-нибудь более радостное.

– Сомневаюсь! – вздохнула Полла, не выпуская его голову из своих ладоней. – Все твои прежние поэмы тоже были мрачны. Головные боли – это далеко не вся твоя болезнь. Какой-то тлеющий внутри тебя очаг приводит и к извержению этих образов, и к болям…

– Не знаю… Я когда-то говорил тебе, что в детстве меня разрывала надвое вражда между отцом и матерью. Ведь я все-таки любил их обоих… Может быть, поэтому я сердцем чувствую гражданские войны и их ужас… К тому же эта тема волновала и моего деда… – ну, да ты сама знаешь.

– В вас во всех есть что-то общее… – задумчиво произнесла Полла. – Трагедии твоего дяди тоже местами вызывают содрогание… Но все же он, в отличие от тебя, не превышает меры в ужасах. А трактаты его и вообще дышат спокойствием и ясностью мысли. Ты прости, но я никак не могу соединить в себе его образ, он распадается, как будто это не один человек, а несколько или как будто в нем двойное или даже тройное дно…

– Неправда, нет в нем никакого тройного дна! – решительно возразил Лукан, выпрямляясь и освобождаясь от ее рук. – Ты мало общалась с ним. Просто круг его интересов превосходит кругозор не только женщины, но и большинства мужчин.

– Ты хочешь сказать, что ты всегда понимал его поступки?

– Нет, но я всегда верил ему. К чему и тебя призываю. Сколько я себя помню, он был добрым гением всей нашей семьи. Оказавшись в изгнании, он писал оттуда своей матери, моей бабке, что желал бы стать искупительной жертвой за всех нас, чтобы на него пали все отмеренные нам невзгоды. Я еще с детства помню, как она со слезами это читала. Да и мне он во многом ближе родного отца, как и я заменил ему сына, умершего, когда мне было два года. Когда он вернулся из изгнания, все мое воспитание и обучение было поставлено на совершенно иной уровень по сравнению с тем, что было до того. Мои родители тогда уже взаимно отдалились, охваченные ненавистью, а заодно чуждались и меня: оба недолюбливали во мне отражение друг друга. Не знаю, что бы из меня выросло, если бы не дядя. Я бы, наверное, тоже превыше всего ставил обогащение, а отдыхая от должности, коснел бы в деревне и ворчал на весь свет. А ведь отец мой дарованиями не уступает старшим братьям! Дед, как мне говорили, вообще считал его лучшим. Впрочем, да не произнесет мой язык хулы на родителей! Каковы бы они ни были, жизнь мне дали они…

Постепенно скорбь по маленькой августе в Городе утихла, и Нерон вернулся к привычному образу жизни с пением, пирами и разгулом. Мужчин занимали события парфянской войны, и Лукан, принимая друзей, тоже порой обсуждал с ними стратегию Корбулона и коварство Вологеза, но Полла не могла да и не старалась в них разобраться. Боевые действия и политические интриги, совершавшиеся где-то в немыслимой дали, не затрагивали ни ее ума, ни ее сердца.

Наступившее лето было знойным и в Городе переносилось тяжело. Как обычно бывает при жаркой и влажной погоде, начала распространяться лихорадка, и все, кому было куда скрыться, стали понемногу разъезжаться по ближним и дальним виллам. Спевсипп исподволь убеждал Поллу, что Лукану могут быть полезны байские купания, но она, памятуя о его запальчивом решении никогда больше не возвращаться в те края, даже и не знала, как заговорить с ним об этом. Однако помог случай. В свое кампанское имение собрались ехать Сенека с Паулиной. Узнав, что племянник с женой еще никуда не уехали, философ пригласил их к себе в гости. Долгих уговоров не потребовалось, и Лукан охотно согласился ехать.

Сенека предложил ехать вместе, единым обозом. Лукан и Полла, как обычно, воспользовались для собственной езды каррукой, а для поклажи и прислуги взяли рэду. Ларец со свитками «Фарсалии» они, разумеется, везли с собой. Встретиться и воссоединиться с обозом Сенеки они должны были уже на Аппиевой дороге, у первого постоялого двора. Каково же было их удивление, когда возле них остановилась одна-единственная простая рэда, запряженная разномастными и даже немного отличающимися по росту мулами, и из этой рэды выкарабкался заметно похудевший и как будто даже помолодевший Сенека. С первых же его слов Полла почувствовала некий сдвиг, изменивший всю его личность, – это был уже не тот осмотрительный и чинный государственный муж, которого она помнила с детства; теперь его постоянно овевало легкое дуновение божественной свободы, впервые просквозившее в его речи, когда он навестил их после своей отставки.

По лицу философа сразу стало понятно, что он предвидел их изумление и страшно доволен тем, что вызвал его.

– Я знал, что так оно и будет! – радостно воскликнул Сенека, словно не слыша их приветствий. – Что моя простая повозка, не украшенная резьбой, повергнет вас в ужас! Конечно, куда уж нам до вас! Посмотреть только на эти бронзовые львиные головки, на этот пурпурный полог! Нет, конечно, до золотых подков на мулах вам еще далеко, но вы уже на пути, ведущем к оным, и, если вслед за мной не поворотите в противоположную сторону, придете и к этому! А ведь Катон в пути довольствовался одной лошаденкой, да и ту делил с вьюками, свисавшими по обе стороны!

Он понизил голос и, полуприкрыв рот рукой, прошептал громким шепотом:

– Открою вам правду! Я сам уже давно отвык от такой простоты и порой немного стесняюсь! Вот ведь несовершенство человеческое! Ну здравствуйте, мои дорогие! Рад видеть вас обоих!

Он разом обнял их, положив правую руку на плечо Лукана, левую на плечо Поллы.

– Ты решил стать киником[121], дядя? – спросил Лукан, ответно обнимая его.

– Отнюдь нет! Но простота и воздержность – идеал любой философской школы. Освободившись наконец от обязанности наставлять других, я со всем рвением принялся за воспитание самого себя, и то, что вы видите, – мои учебные контроверсии[122] и свазории. Я вспоминаю уроки моих учителей юности: Деметрия, Аттала, Сотиона, – и теперь вновь целенаправленно приучаю себя довольствоваться малым и не желать большего. Ну так что ж, мои милые? Объединитесь на время с нами в нашей убогой повозке или гордо поедете одни в своей роскошной?