Книга После 1945. Латентность как источник настоящего - Ханс Ульрих Гумбрехт

Если в поэзии Целана кувшины так часто оживают, то моллюски и раковины принадлежат к материальному миру – миру кораллов, жемчужин, гальки и луны[142]. Они никогда не предают той твердой материи, которую содержат. Но даже те вместилища, что полны жидкости и плотности, – такие, как виноград, орехи и пузырьки, – также едва ли что-то из себя производят. Они остаются неочищенным и инертными – без всякого божественного благословения. «Корона», одно из наиболее известных ранних стихотворений Целана, представляет исключение. Здесь время «вылущено из орехов» на мгновение – но затем оно возвращается туда, откуда пришло:

Осень листья свои ест из моих рук: мы с ней дружим.Мы время лущим из орехов и учим ходить:Оно в скорлупу возвратилось[143].

(Перевод В. Емелина)

И хотя емкости-вместилища собирают и конденсируют в себе материальный мир, они не делают то, что в себя вобрали, более доступным для людей. В особенности пустые вместилища – такие, как палатки, о которых мы знаем из повествовательной серии «Тора» (а также могилы, гробы, крепости и тюрьмы), – дают нам защиту, при том что отбирают у нас свободу нашего существования. И в той степени, в какой они отрицают такую свободу, они означают приближение смерти:

Ногу в лощину вдвинь, натяни палатку:и вслед за тобою – она, сестра,и смерть, выступив из глазной щели,преломит с вами, встречая вас, хлеб,и бокал возьмет, как и вы[144].

(Перевод А. Прокопьева)

Вместилища-контейнеры не закрывают выход, но и не растрачивают то, чем наполнены; они нередко связываются с другими сосудами – теми, что формируют часть живого организма. Прежде всего это рот, а иногда и руки; рты и руки превращаются в бутоны и цветы – в утробы, сладострастье и биение сердца:

Мы пили жадными ртами:это было желчью на вкус,но пенилось, словно вино –Я шел за лучом твоих глаз,и язык лепетал нам о сласти…(Он все также лепечет, лепечет.)

Тише! Шип все глубже вонзается в сердце;он в тайном сговоре с розой[145].

(Перевод В. Емелина)

Ничто – даже не метаболическая связь между миром и жизнью – не свободны от опасности и риска в мире слов и образов Целана. Точно так же, как может разбиться кувшин, рты могут затвердеть, став каменными и ледяными. И лишь иногда вместилища могут превращаться в слова или имена, которые называют то, что представляют.

Как нам понять этот поэтический мир, саму интенсивность его художественной образности? Его многочисленные и взаимоналагающиеся элементы не сводятся к какой-то ясной доктрине или чему-то, что можно было бы назвать «системой». Вместо этого, читая ранние тексты Целана, мы чувствуем, что оказываемся в рамках действия некоего силового поля. Центральное место, занимаемое мотивом вместилища-сосуда, обещает человеку защиту – полноту материальной жизни, внутри которой может укорениться человеческое существование, в то время как силы и движения, неподвластные нашему контролю, постоянно грозят ему отклонением от предначертанного пути, срывом. В лучшем случае – но это бывает редко – такие вместилища представляют питательную сторону поддерживающего жизнь метаболизма. С другой стороны, они могут вводить нас в полное недоумение – ибо они разрушают или отвергают в нас наше желание субстанциальности мира; и когда такое происходит, мы пойманы в ловушку безвыходной горечи, окаменения и смерти. И тогда только смерть может даровать нам единственный выход, спасающий от опасности, боли и муки. Ничто не избежит двусмысленности в поле подобного напряжения. Лишь тот, кто вырвет из груди сердце, жив будет; ни одна радость не приходит без боли или страха; ни одно сердце не бьется без смертельной угрозы в нашей Вселенной, сотворенной из желания, вещной субстанции и напряженности между предметами, которые собирают и содержат в себе материальный мир:

Кто сердце из груди себе ночью вырвет, тот розу получит,Ему – лепестки и шипы,Для него она свет разложит на блюде,Для него чаши наполнит дыханьем,Для него застонут тени любви.Кто сердце себе из груди ночью вырвет и высоко подбросит,Тот докинет его до нужной отметкиИ камня сделает крепче,Для него будет кровь звонко бить на часах,Ему будет время его же рукою, как стрелкой, на часах себя высекать:Он в шары красивые сможет игратьИ о нас с тобой говорить[146].

(Перевод К. Голубович)

* * *

Удивительно сходство между ранними стихами Целана и стихотворениями, написанными в середине ХХ века поэтом Жуаном Кабралом де Мело Нето, который в то время считался первым среди лирических поэтов Бразилии. Если читать тексты обоих авторов синоптически, то может показаться, что Кабрал и Целан играют в различные (но как-то связанные) игры одними и теми же картами.

Я выхожу из своего стиха,Как тот, кто умывает руки.

Несколько ракушек, перевернутых, кристаллизованныхВсей суммой вниманья: несколько слов,Которые я отпускаю, как птиц.

Возможно, одна из этих ракушек(или птиц) вспомнитВпадину – тело умершегоЖеста, уже наполненное воздухом;

Возможно, оно – как пустаяРубашка, упавшая с моих плеч[147].

(Перевод К. Голубович)

Для Кабрала морские ракушки, «затерянные в песчаных приливах», подобны «волосам», и они отличаются от той «достигнутой формы», получаемой в стихотворении, как от кончика волокна из «клубка / что медленно раскручивает / наше внимание»[148]. Стихотворения-вместилища, стихотворения-емкости, стихотворения-бутыли могут взорваться; они могут разорвать белое волокно – и даже цемент, – что творит их: