Книга "Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер

т. Гурьяшкин в своем выступлении остановился на следующем. 1. Т. Туркину незаслуженно захвалили 2. В настоящее время я не знаю, как ведет лекции т. Мандельштам, ибо не присутствовал. А когда я учился, то могу поддержать т. Апраксину и т. Милованову, лекции т. Мандельштам были бессистемными. Употребляли ненужные фразы для перевода. 3. Необходимо правильно руководствоваться[272], а мы руководствуемся личными симпатиями и антипатиями. Необходимо покончить с разговорами за спиной. Всё выносить на кафедру, а вне кафедры ни одного слова, ни плохого, ни хорошего.

т. Пигилова – Положительно то, что всё, что наболело, здесь высказали. ‹…› Главная причина нездоровых отношений – нет делового коллектива. Либерализм был и со стороны молодых преподавателей. Это в какой-то мере простительно, а со стороны старших преподавателей – недопустимо.

т. Балахнева – Необходимо заниматься критикой и самокритикой на заседаниях кафедры.

т. Старцев – Я считаю, что необходимо еще раз изучить учение т. Сталина о языке. Застенографировать лекции т. Мандельштам об истории языка. Всякие разговоры прекратить и не переносить в студенческую среду”[273].

Представленный протокол с самыми различными нападками руководства на Н. Мандельштам, в том числе с использованием нереализованного “потенциала” некоторых наиболее ретивых членов кафедры, включая молодежь, – далеко не единственный: он лишь подчеркивает общую “идеологическую” ситуацию в институте, к началу 1953-го достигшую своего апогея.

Для доказательства достаточно привести более ранний протокол заседания ученого совета от 22 мая 1951 года: в нем, в частности, упомянуты уже знакомые нам персонажи – члены комиссии т. Сергиевская и т. Никольский, проверявшие работу кафедр английского и немецкого языков и давшие весьма нелицеприятные оценки этой работе[274].

Зав. кафедрой русского языка Н. М. Никольский, в присутствии Мандельштам и других преподавателей факультета, бодро от ветствовал: “Мне как члену бригады, удалось только до некоторой степени ознакомиться с работой кафедры английского языка. Вот мои наблюдения: планы преподавателей не имеют дат, оформлены небрежно, книги протоколов имеют только две записи, книга посещения занятий только заведена. Я посетил одно занятие т. Мандельштам. Я не считаю себя специалистом по этим вопросам, я могу судить только о методике занятий и об усвоении занятия студентами. Так вот: студенты не могут вывести тех формул, о которых им говорит преподаватель как о знакомом материале. Наконец, им предложили посмотреть в тетрадях, а потом им было предложено сделать и глагол – как можно сделать глагол? У меня это вызвало мысль – не слишком ли много теоретизирования в данном случае?”

Вынужденная защищаться, Мандельштам парировала, что у нее только 10 минут, поэтому она не будет касаться “склочных дел на кафедре”, а будет говорить по существу. О том, что, несмотря на написанный план, “ничего из него не было выполнено”. Что после марровского “режима”[275] “у нас сильно упало филологическое образование”, прежде всего теоретическое. Серьезные претензии предъявила Мандельштам и декану, и зав. кафедрой, которые, по ее мнению, не знают точно о работе.

“Проверки нет, нет работы с молодыми преподавателями. Нет критики и самокритики, взаимных посещений занятий. Нам надо повести борьбу за повышение квалификации преподавателей. ‹…› Меня обвиняли, что я пользуюсь сравнительным методом. Но ведь этот вопрос знают и студенты. Нам надо улучшать учебный процесс”.

Показательно, что указания на многие недостатки в работе коллег, которые отметила Мандельштам, станут, как бумеранг, возвращаться назад, к истице, и использоваться для ее же дискредитации. Впрочем, найдутся и такие обвинения, которые будут адресованы только ей: “брошена была тень на меня, будто я протаскиваю идеалистическую идеологию. Поэтому я послала стенограмму в Москву и попросила дать оценку”[276].

Наиболее резко и конфронтационно выступил на этом заседании декан факультета иностранных языков И. К. Глухов: “Руководство кафедрами раздельно существует со 2-го семестра[277]. Однако помощь молодым товарищам, несмотря на всё это, не была организова на. Например, т. Мандельштам могла это сделать, но она не сделала этого – в силу специфических особенностей Н. Я. Мандельштам. Вы кустарь-одиночка, вы барски-пренебрежительно относитесь к коллективу. Товарищи заявляют, что сбегут, если т. Мандельштам так относится к ним. О критике и самокритике: всякая попытка со стороны молодых преподавателей принимается Мандельштам в штыки. У нас уже нет для нее авторитетов. Основной недостаток ее лекций в том, что она методически не собрана, разбрасывается. Человек грамотный, знающий свой предмет, но всё тонет в несобранности”.

Неожиданно в защиту Мандельштам выступил в этот день П. А. Тюфяков. Его характеристика тоже присутствует в “Воспоминаниях”: “По вечерам ко мне повадился ходить член кафедры литературы, он же заместитель директора, некто Тюфяков, инвалид войны, весь увешанный орденами за работу в войсковых политотделах, любитель почитать военные романы, где описывается расстрел труса или дезертира перед строем. Всю свою жизнь Тюфяков отдал «делу перестройки вузов» и потому не успел получить ни степеней, ни дипломов, ни высшего образования. Это был вечный комсомолец двадцатых годов и «незаменимый работник». С тех пор как «его сняли с учебы» и дали ему ответственное поручение, его задача состояла в слежке за чистотой идеологии в вузах, о малейших уклонениях от которой он сообщал куда следует. Его переводили из вуза в вуз, главным образом, чтобы следить за директорами, которых подозревали в либерализме. Именно для этого он и прибыл в Ульяновск на странную и почетную роль «заместителя», от которого нельзя избавиться, хотя у него нет формальных прав работать в высшем учебном заведении ‹…› «Работу» со мной Тюфяков вел добровольно, сверх нагрузки, ради отдыха и забавы. Она доставляла ему почти эстетическое удовольствие. Каждый день он придумывал новую историю – Мандельштам расстрелян; Мандельштам был в Свердловске, и Тюфяков навещал его в лагере из гуманных побуждений; Мандельштам пристрелен при попытке к бегству; Мандельштам отбывает новый срок в режимном лагере за уголовное преступление; Мандельштама забили насмерть уголовники за то, что он украл кусок хлеба; Мандельштам освободился и живет на севере с новой женой; Мандельштам совсем недавно повесился, испугавшись письма Жданова, только сейчас дошедшего до лагерей… О каждой из этих версий он сообщал торжественно: только что справлялся и получил через прокуратуру такие сведения… Мне приходилось выслушивать его, потому что стукачей прогонять нельзя. Кончался наш разговор литературными размышлениями Тюфякова: «Лучший песенник у нас Долматовский… Я ценю в поэзии чеканную форму… Без метафоры, как хотите, поэзии нет и не будет… Стиль – это явление не только формальное, но и идеологическое – вспомните слова Энгельса… С ними нельзя не согласиться… А не дошли ли до вас из лагеря стихи Мандельштама? Он там много писал… Сухонькое тело Тюфякова пружинилось. Под военными, сталинского покроя усами мелькала улыбка. Ему раздобыли в Кремлевской больнице настоящий корень жень-шеня, и он предостерегал всех против искусственных препаратов: «Никакого сравнения»…”[278]