Книга В сибирских лагерях. Воспоминания немецкого пленного. 1945-1946 - Хорст Герлах

Когда следователь понял, что его угрозы не дают никаких результатов, он приказал усадить меня в грузовик и отвезти на некую ферму, где мне сделали операцию. Из имевшихся там четырех операционных столов, покрытых замасленными простынями, три были заняты русскими, находившимися под действием наркоза. Я не успел почувствовать действие обезболивающего, когда кто-то начал операцию на моей ноге. Я громко вскрикнул. Мне, наконец, ввели еще дополнительное анестезирующее, и я впал в забытье. Когда я пришел в себя, то увидел, что обе мои ноги перебинтованы и заключены в гипс. Повязка на правой ноге вся пропиталась кровью, вероятно, потому, что вены неправильно перебинтовали. Но хорошо было уже то, что первое время я не чувствовал боли.

Ампутация ноги с помощью перочинного ножа

Через два дня, когда часть генералов посадили в самолеты и отвезли в Москву, нас, больных и раненых, отправили в Позен. Там располагался большой полевой госпиталь, в котором содержалось 35 тысяч человек, из них четыре тысячи раненых. Медикаментов и медицинских инструментов там практически не было. Профессор Шнайдер сказал мне, что гипсовую повязку с правой ноги необходимо снять, поскольку у него нет рентгеновского аппарата. Русские в запале уничтожили все медицинское оборудование. То, что он мне сообщил, когда я отошел от действия наркоза, было не очень обнадеживающим: «Они полностью разрезали икру, от щиколотки до колена, но так и не удалили пулю, застрявшую в коленной чашечке. Вы будете прихрамывать на одну ногу, поскольку часть кости смещена и ее не удастся поставить на место». Трудно объяснить, зачем русские сделали этот надрез.

Нога начала гноиться, и я почувствовал себя значительно хуже. Я похудел с обычных для меня 85 килограммов до 50. В конце концов скрепя сердце я вынужден был дать согласие на ампутацию ноги. Скальпеля в наличии не оказалось. Уже после моего возвращения из плена я получил письмо от лютеранского пастора, который сообщал, что у него до сих пор хранится тот перочинный нож, с помощью которого мне делали ампутацию ноги.

На длинных кроватях для выздоравливающих лежало около сорока раненых. На каждого из них в ширину приходилось не более 40 сантиметров свободного пространства. Повернуться на другой бок можно было только всем сообща по команде. Позднее меня перевели в палатку, отапливавшуюся с помощью печки, труба которой выходила через отверстие в потолке. Время от времени в печку надо было подбрасывать дрова. Однажды, во время сильного ветра, вся конструкция рухнула, когда крепежные стропы сорвало вместе с колышками. Печная труба проходила рядом с моей кроватью. Через некоторое время меня перевели в обычный дом, где, конечно, было бы гораздо удобнее, если бы только не обитавшее там громадное количество клопов. Вместе с кашей, которая на долгие годы стала для меня чуть ли не основной едой, моими самыми верными спутниками на протяжении всех лет заключения стали клопы. В Позене их оказалось неисчислимое множество. Однажды за ночь я убил шестьсот сорок клопов. Разумеется, все это было бесполезно, но, по крайней мере, помогало скоротать бессонные ночи.

Рассказывая о Позене, необходимо упомянуть еще об одном связанном с ним ужасном явлении. Там были отмечены первые случаи дистрофии. Полуголодных людей можно быстро поставить на ноги, переведя их в госпиталь, где по сравнению с лагерем кормили чуть лучше. Однако в случае дистрофии, смертельной болезни, которая являлась следствием постоянного недоедания, все эти меры оказывались бесполезными, что вело к высокой смертности среди заключенных.

Однажды ко мне подошел телефонист – ранее служивший в рейхсканцелярии штурмбаннфюрер СС Миш. Я смог договориться, чтобы он остался рядом со мной в качестве сиделки. В один прекрасный день женщина, капитан медицинской службы, которая была начальником полевого госпиталя, сказала мне, что я достаточно окреп для того, чтобы меня отправить в генеральский санаторий, расположенный в Москве. Там будет много еды и (что особенно важно для русских!) каждый день будут выдавать по сто граммов водки. Я попросил ее, чтобы вместе со мной в качестве помощника и сопровождающего отправили также и Миша. После бурной дискуссии, в ходе которой приводилось множество аргументов за и против, мое предложение приняли. Из Позена я отправил с людьми, которые возвращались домой, в общей сложности двенадцать писем своей жене. Два из них все-таки дошли до нее, так что она знала, где я нахожусь.

От дней, проведенных в Позене, в моей памяти свой след оставил один небольшой, но яркий эпизод. Конечно, это не совсем типично для всего того, с чем нам пришлось столкнуться в России, а скорее отражает глубину нашего собственного падения в то время. В одном бараке жило пятьдесят человек, и большинство из них лишились своих зубных щеток во время обыска. Конвоиры просто отобрали их. У доктора, который обратился к властям, чтобы как-то решить эту проблему, спросили: «Сколько людей все еще имеют при себе зубные щетки?» – «Около десяти». – «Вот видишь. Конечно, это нехорошо, что у вас их отобрали, но вы вполне можете обойтись и десятью зубными щетками на пятьдесят человек». Все дальнейшие аргументы и доводы были излишними.

В «генеральский санаторий»

24 ноября 1945 года нас погрузили в товарные вагоны, по 450 человек в каждом, и повезли на восток. Вместе с нами везли мебель, фабричное оборудование, пианино, лошадей, крупный рогатый скот, старые печи и трубы к ним, ванны и старые водопроводные трубы. Бараки в Позене разобрали на дрова и также захватили с собой в качестве топлива для печей. Целью нашего назначения был Можайск, расположенный в 110 километрах к западу от Москвы, возле железной дороги, связывающей Москву и Вязьму.

В Можайске меня разместили за пределами лагеря, поскольку собирались вскоре везти дальше в Москву, в «генеральский санаторий». Мишу разрешили ехать со мной только после многочисленных просьб. Вместе с несколькими другими офицерами нас отправляли в Москву. После долгого ожидания в крошечной комнате появился «опель-олимпия» и забрал нас. Вход в «генеральский санаторий» преграждали массивные железные ворота, запиравшиеся на громадные висячие замки. Не нужно было обладать большой сообразительностью, чтобы догадаться, что вы стоите перед воротами тюрьмы. Нам пришлось долго ждать, пока кто-то откроет ворота. Нас с Мишем поместили в крошечную каморку, в которой едва могли разместиться два человека, и вскоре мы уснули на груде наших вещей. Было около четырех часов утра, когда кто-то разбудил нас, чтобы провести процедуру регистрации. Один из офицеров сообщил мне, что у них запрещено носить знаки различия. Когда он убрал все, что было запрещено иметь при себе, я получил обычные в таких случаях заверения, что после освобождения я все это получу обратно. (Мы вскоре узнали цену всем этим заверениям.) А потом нас разместили в обычных тюремных камерах. Жаловаться было бесполезно, и мы постарались поудобнее в них устроиться. Как мы вскоре узнали от наших товарищей по несчастью, мы здесь были далеко не одни. Здесь, в Бутырке, рядом с нами находилось немало других пленных, включая генералов Вайдлинга и Раттенхубера.

Еда здесь по сравнению с той, которая нам предлагалась ранее, была относительно неплохой. Конечно, меню включало в себя такое легендарное тюремное блюдо, как рыбный суп, который и на самом деле имел вкус рыбы, но был таким прозрачным, что вы совершенно отчетливо могли разглядеть дно тарелки. Впрочем, время от времени мы находили в нем рыбьи головы или рыбьи кости, но ни разу не удалось найти рыбьей мякоти. Многие ворчали, спрашивая, где же мякоть, но никогда не получали ясного ответа. Ее там просто не было. Остается только добавить, что в течение всех трехсот шестидесяти пяти дней в году мы ели рыбный суп. Неужели повара не могли проявить немного больше изобретательности и мастерства?