Книга Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает - Изабелла Аллен-Фельдман

29.04.1962

Часто слышала про ВДНХ, решила наконец увидеть. Не понравилось совершенно. Вульгарная безвкусица. Одно строение показалось пародией на Château de Fontainebleau. Устала неимоверно, больше никогда туда не пойду.

30.04.1962

– А йидише тохтер[119], – ворчит сестра, заглядывая в стоящую на плите кастрюлю. – Конечно же, бульон, что еще там могло быть?

– Странно, если бы там сидела живая курица! – отвечаю я.

– Бульон – это хорошо, – спешит успокоить меня сестра. – Плохо, это когда пустая кастрюля. В былые времена считалось, что хорошая хозяйка должна уметь приготовить пять блюд из одной курицы – суп, котлетки, жаркое, холодец, фаршированную шею. Елочка умеет приготовить семь, а я люблю, чтобы курица была как курица, а не как разбор пьесы в нашем театре – всего по чуть-чуть, а укусить нечего! Так я им завтра и скажу – ваш разбор, как восемь блюд из одной курицы!

03.05.1962

Смотрели картину про самолет, в котором злоумышленники усыпили экипаж. Действие происходит в капиталистическом мире, все, конечно же, представлено совсем не так, как на самом деле, да и вообще картина неинтересная, но мы ходили посмотреть не столько на саму картину, сколько на Володю, молодого актера из театра сестры. Володя играл американского моряка. Сыграл хорошо, несмотря на то, что роль была хоть и небольшой, но сложной – бедного Володю по ходу фильма то и дело избивали. Сестра очень высоко отзывается о его способностях и обвиняет театральное начальство в невнимании к талантливым молодым актерам. Володю довели до нервного срыва, сначала дали ему хорошую роль, а потом отобрали, «засунули в массовку», как выражается сестра.

– Сначала царь Борис решил, что чешская комедия, это для него слишком мелко, и отдал постановку Власову, – рассказывала сестра после сеанса. – Но когда понял, что спектакль будет аншлаговым, решил заняться им сам. Убрал Власова (не знаю, дождался ли Власов благодарности), перетряс весь актерский состав. Володе обещали эту роль, когда брали в труппу. Ну и что, что его председателю пятьдесят лет? Почему Любка может в свои шестьдесят играть комсомолок, а Володя в свои двадцать пять не может сыграть пятидесятилетнего мужика? Тем более что он такой коренастый, голос хриплый, настоящий мужик, а не юноша бледный. И почему, если он не подходит, об этом не подумали раньше, когда утверждали первый состав? Кто его утверждал? Пушкин? Нет, я все понимаю, но так же нельзя! Это у меня можно отобрать все – роль, путевку, еще что-нибудь, и я переживу, потому что я уже тертый калач, прошла огонь, воду и медные фанфары! Я все видела, ко всему привыкла и ничему не удивляюсь. Но Володя! Он же только пришел в театр! У него же восторг на лице был написан вот такими буквами! И так его обидеть! Обломать крылья в самом начале полета! «Вы хотите, чтобы люди не пили? – спросила я на собрании. – Так не делайте им горя, потому что пьют всегда с горя, на радостях только слегка выпивают. Относитесь к людям по-человечески на деле, а не только на словах. А то как с трибуны вещать, так у нас каждый паразит добрый и чуткий товарищ, а как до дела дойдет, так ни одного товарища вокруг, одни паразиты!» Роль, конечно, Володе не вернули, но и из театра не выгнали, хоть какая-то польза от моего выступления.

06.05.1962

Иногда наше общение с сестрой проходит по правилу дер шустер рэдт фун дер копите, дер бэкэр фун дэр лопетэ[120]. Если она не расположена слушать, то она не станет слушать. Никакие доводы не возымеют своего действия, если их не хотят слышать. Я слушаю доводы сестры, она же мои – никогда. Отмахивается, перебивает, а если я все же прошу дослушать до конца, то пропускает мимо ушей. Меня очень обижает подобное отношение, мне кажется, я уверена, что заслуживаю другого и все вообще должно быть не так, а как-то иначе.

08.05.1962

Сегодня и завтра у сестры выступления. Я сижу дома. Хочется одиночества и тишины. Телефон, как назло, трезвонит постоянно.

11.05.1962

– Роль нельзя доводить до совершенства, – сказала сестра, когда мы с ней обсуждали виденные спектакли. – Как не существует идеальных людей, так и не может существовать идеальных ролей. В любой роли должна оставаться какая-то недоговоренность, какая-то шероховатость, неуловимый изъян. Иначе это будет не роль, а черт знает что. Недоговоренность делает роль живой, объемной. Она дает зрителю возможность домыслить увиденный образ, прочувствовать его. В молодости я грешила стремлением доводить все роли до идеала. Если что-то, даже самая малая мелочь, не удавалась, у меня опускались руки. Лиля, смеясь, ругала меня, говорила, что нельзя быть такой занудой, что играть надо легко, что внимание к деталям не должно оборачиваться выхолащиванием роли. У нее был свой термин для таких случаев – «филигранничать». «Не филигранничай!» – говорила она, и я понимала, что снова начинаю перебарщивать. А Качалов говорил, что работа над ролью сродни очистке материи от пятна. Мало потрешь – пятно останется, сильно потрешь – до дыр протрешь, поэтому тереть надо в меру. Грубовато, ему вообще импонировали такие грубоватые сравнения, но верно. До дыр тереть нельзя!

13.05.1962

Il faut vieillir ou mourir jeune[121]. В последнее время самочувствие мое ухудшилось настолько, что удостоилось чести быть отмеченным в моем дневнике. Утром немного тяжело вставать, чувствую себя слабой, иногда покалывает в боку. Приходила врач из поликлиники, выписала витамины в уколах и посоветовала изменить характер питания – отказаться от жирного и есть больше овощей и фруктов. Что я там ем жирного – куриную ножку или кусочек колбасы. Медсестра, которая делает уколы, похожа на Vivien Leigh. Рука у нее настолько легкая, что я каждый раз спрашиваю: «Что? Разве уже все?» После укола лежу с грелкой и думаю о том, как быстро промелькнула моя жизнь. Чувствую приближение старости. Именно старости, а не просто ощущаю свой возраст. Очень боюсь впасть в маразм и быть сестре в тягость.

14.05.1962

Из дома не выхожу, мне прописан постельный режим. Ниночка привозила ко мне профессора-невропатолога. Тот нашел, что мои нервы с сосудами в полном порядке. Уколы, назначенные мне, одобрил. Много читаю. Nicolas навещал меня. Приходила Норочка, принесла мне Madame Bovary и La Peau de Chagrin. То я старалась как можно больше читать на русском о современной жизни, а теперь меня потянуло на французское и по-французски. Газет почти не читаю, приелись. Сестра подшучивает надо мной, утверждая, что все нормальные люди читают только списки награжденных и некрологи, больше в газетах читать нечего.

16.05.1962

Сестра была у Нины Антоновны, видела там Анну Андреевну. Радуется тому, что А.А. хорошо выглядит. А.А. спрашивала обо мне.

18.05.1962

В отличие от сестры, у меня нет сильной воли. Моя воля настолько слаба, что можно считать, будто ее нет вовсе. Я никогда не могла (да и сейчас не могу) заставить себя делать что-то, чего мне не хочется делать. И непременно придумаю какую-нибудь отговорку в свое оправдание. На это ума хватает. Трудности пугают меня, неудачи огорчают, критика со стороны может довести меня до нервного срыва. Сестра совсем не такая. Ее можно критиковать, она только усмехнется и скажет: «Я же не Любка, чтобы всем нравиться». Неудачи только раззадоривают ее, а трудностей она, кажется, вовсе не замечает. Слушая ее рассказы о Крыме, о Ташкенте, я понимаю, что никогда бы не смогла пережить и сотой доли того, что пережила моя сестра. Сестра же смеется и говорит, что когда-то она тоже думала, что нет беды хуже, чем жидкое варенье. Вспоминает, как брат угощал ее портвейном, украденным из кладовой. «Пока не попробуешь, не поймешь, сколько ты можешь выпить», – говорил он, наливая на донышко бокала какие-то считаные капли. Так и с невзгодами, считает она, пока не столкнешься с ними, не можешь понять, сколь многое ты в силах вынести. Не знаю. Благодарю судьбу за то, что она хранила меня от тяжелых испытаний. Создается впечатление, что все испытания, предназначенные нам обеим, выпали на долю моей несчастной сестры. Все мы несчастны. Да и можно ли, прожив достаточно долго, продолжать считать себя счастливым? Оглядываюсь по сторонам, перебираю в памяти знакомых и не вижу счастливых людей. У каждого свое горе, свой камень на душе.