Книга Кристалл в прозрачной оправе - Василий Авченко

А ещё говорят пренебрежительно – «каменный век»… На самом деле каменный век прекрасен. Несмотря на то, что каменный век сменяли то бронзовый, то железный, то нынешний «информационный», он всё равно продолжается.

* * *

Неожиданно рифмуются минерал «бирюза» мягких голубых или голубовато-зелёных оттенков и сибирская речка Бирюса – в детстве, задолго до эпохи Samsung’а, у нас был одноимённый отечественный холодильник. Сходство обманчиво: «бирюза» произошла от персидского «фероза».

Изумруд, бывший «смарагд»; академик Зализняк говорит, что это слово взялось в одном из языков семитской группы, откуда перешло в санскрит. Во время походов Александра Македонского перекочевало в греческий, потом в арабский, персидский, турецкий и только оттуда – в русский. Слово-скиталец.

Сапфир, напоминающий о поэтессе Сапфо (Сафо). Рубин, его брат, – от «красного». Бедный родственник элитных рубина и сапфира – чернорабочий наждак, идущий на абразивы. Наждак работает мышцами и в итоге стирается до ничего, тогда как его именитые братья, которым повезло больше, торгуют лицом и живут в почёте. Мне ближе и симпатичнее наждак, минеральный пролетарий; я надеюсь, у него хватит сил совершить революцию.

Уваровит был открыт на Урале в 1832 году академиком Гессом и назван им в честь министра просвещения России, президента академии наук графа Уварова. Странно, что у нас ещё не появилось «путинита».

Гётит получил имя не случайно: именно Гёте создал первое в мире Минералогическое общество. Второе появилось в Петербурге в 1817-м, но создал его не Пушкин, хотя настоящий геолог – всегда поэт. Даже идентификация камней происходит при сравнении таких признаков, как «излом», «черта», «спайность», «блеск» – сколько тут поэзии: излом может быть раковистым, блеск – стеклянным или шелковистым… Геолог, в отличие от поэта, должен жить долго, чтобы успеть подстроиться к неторопливому ритму жизни камня.

Настоящий геолог – не только поэт, но и космист. Космистом был Цареградский – один из отцов колымского золота. Билибин и Цареградский, открывшие золото на притоках Колымы, – последователи философа Фёдорова, учёных Циолковского и Вернадского; и одновременно – предшественники колымчанина и конструктора Королёва и первого космиста-практика Гагарина.

Академик Ферсман, поэт от геологии, был учеником Вернадского, автора «Истории минералов» и «Опыта описательной минералогии». Они вместе заложили основы геохимии и добились открытия первого в мире Ильменского минералогического заповедника на Урале, фактически приравняв камни к фауне, исчезающим животным. Постановление о создании заповедника подписал Ленин 14 мая 1920 года – в стране ещё шла Гражданская. И Ферсман, и Вернадский ушли из биосферы в литосферу и ноосферу в 1945-м, хотя первый был на двадцать лет моложе.

Поэт от истории, сын поэтов Лев Гумилёв, объяснявший необъяснимые движения народов, тоже одно время работал геологом – вынужденно, но не напрасно. Фантаст-космист Иван Ефремов и учёный-священник Тейяр де Шарден, объединивший теорию эволюции с религией, были палеонтологами. Мой отец, не прекращая заниматься метаморфическими проблемами, занялся метафизическими. Мне хочется видеть здесь закономерность.

В мировой литературе есть образы алмаза, рубина, сапфира, но нет – кварца, полевого шпата, кальцита. Это несправедливо.

Чуткие авторы всегда писали о камнях. От Хайяма до Куприна, от Рабле до Данте, от Горького до Мопассана – все восхищались красотой камней и писали о ней, пусть вскользь. Коллинз писал о «лунном камне», Конан-Дойль – о «голубом карбункуле», не понимая толком, какой камень имеет в виду.

А вот – из очерка юного Вампилова: «И тут добрая, чуткая женщина Лида произнесла эту грубую, тяжёлую, как диабаз, фразу: “Не положено”».

По-настоящему понимали камни немногие – Бажов, Мамин-Сибиряк, Ферсман. Бажов пересказывал легенды прежних обитателей Урала и в этом смысле не столько придумывал, сколько сохранял. Он уловил мистику камня. Мамин-Сибиряк в «Золоте» писал об уральских же золотоискателях, но своё настоящее понимание камня, свои каменные откровения изложил – как бы между прочим – в очерках «Самоцветы» о знаменитой Мурзинке – «уральской Голконде»: «В старину не только люди были лучше, но, как оказывается, даже и камни…».

О Ферсмане нужно сказать особо, потому что без него всё равно не обойтись, его тень – где-то поблизости.

Однажды у подъезда моего дома выложили за ненадобностью целую библиотеку. «Наверное, учёный помер», – подумал я, изучая корешки; забрал себе ферсмановские «Очерки по минералогии и геохимии». Вы не представляете, как увлеченно может читать гуманитарий книжку с таким скучнейшим названием. А «Воспоминания о камне», «Рассказы о самоцветах», «Занимательная минералогия», «Очерки по истории камня» – это никакая не геология и не геохимия. Это поэзия, откровения и пророчества.

Родившийся в 1883-м и умерший в 1945-м Александр Евгеньевич Ферсман замечателен тем, что был крупным учёным – минералогом, сооснователем геохимии – и популяризатором. То есть работал одновременно на «высокую науку» и на «широкие массы». Его разум и чувства не спорили, а помогали друг другу. «Я твёрдо верю, что именно теперь нам нужно идти по пути единения искусства и науки», – предсмертное признание 1945 года.

Будучи романтиком, философом и фанатом камня (свои статьи, в которых цитировались не только Ломоносов или Вернадский, но и, скажем, Данте, он любил завершать восклицательным знаком), Ферсман всё-таки оставался советским учёным. Поэтому он, автор настоящего евангелия от камня (речь Ферсмана порой по-библейски величественна: «Медлителен ход физической и химической жизни Земли. Время властвует над этим миром превращений…»), писал не только о красоте камня и загадках его появления («камень владел… моими мыслями, желаниями и даже снами»), но и о возможностях его использования человеком. Он не забывал указать, что, например, нежного узора агат используется в точной механике. «Алмаз в буровой коронке стал для нас много ценней, чем алмазное ожерелье, – писал академик, предпочитавший коронки коронам. – Алмаз выступает как верный друг и слуга человека». Камень виделся Ферсману средством скорейшего достижения коммунизма, «нового радостного будущего», создания нового человека. Собственно, так оно и было. Для Ферсмана философским камнем был камень вообще.

Академик даже во время войны писал оптимистические статьи о светлом будущем камней в СССР. Он остался в Москве, откуда эвакуировали Академию наук, и обеспечивал взаимодействие геологии с Генштабом, создав комиссию «Наука на службе обороны», – стране требовались запасы металлов для затяжной войны. Дождавшись победы, через считаные дни академик скончался.

Во времена Ферсмана даже камень был политизирован. В старых изданиях его книг эпиграфы из лучшего друга всех геологов, вклейки с барельефами Ленина и Сталина «из многоцветного газганского мрамора Средней Азии». Описание каменной мозаичной карты СССР, изготовленной для Парижской выставки 1937 года: «Сотни кристаллов дымчатого горного хрусталя намечают предприятия нефтяной промышленности, тёмно-вишнёвые альмандиновые треугольники указывают сеть советских электростанций…». От Ферсмана можно узнать, что мавзолей Ленина выполнен из украинского гранита, над входом – плита из чёрного габбро, в которую врезаны красным шокшинским кварцитом буквы «ЛЕНИН» (из этого же кварцита – саркофаг Наполеона). Академик писал, что в Европе после череды революций начала XX века «резко упал спрос на красные камни», потому что всё красное связывалось с «красными». Нельзя, считал Ферсман, мириться с тем, что в Советском Союзе нет своего красного самоцвета: «В стране, эмблемой которой является красный цвет – цвет бурных исканий, энергии, воли и борьбы, – в этой стране не может не быть красного камня. И мы его найдём!» Наивно, смешно, пафосно; но в России «красное» задолго до всех революций считалось синонимом «красивого».