Книга Аэроплан для победителя - Дарья Плещеева

Лабрюйер собирался было подстеречь Стрельского на выходе, но тут из-за угла дачи появился Алеша Николев с велосипедом на плече. Он крался, как будто выкрал велосипед и уносит добычу.

— Господин Лабрюйер! Как славно! — воскликнул юноша. — Поздравьте меня… впрочем, нет! Потом, потом! Вы первый все узнаете!

— Тамарочка сказала, что вы дадите какой-то знак.

— Знак? Понятия не имею. Но она сейчас должна выйти. Придержите мне, пожалуйста, калитку.

Лабрюйер волей-неволей вышел с Алешей на Морскую. Одновременно появилась Танюша. Николев кинулся к ней и помог вывести велосипед.

— Тамарочка, что за знак я должен был дать господину Лабрюйеру?

Танюша задумалась на мгновение — и вспомнила.

— Алешенька, вы сами и есть тот знак! Александр Иванович, если вдруг будет погоня — вы ее задержите. И никому не говорите, что мы уехали вместе!

— Тамарочка…

— Алешенька! — перебила Танюша. — Надо ж наконец сказать! Я вас обманула. Меня не Тамарой зовут, я Татьяна. Тамару Кокшаров придумал для шика. Нельзя артистке быть Татьяной, особенно в провинции! А то скажет батюшка «венчается раб Божий Алексий рабе Божьей Татиане» — так вы и перепугаетесь…

Лабрюйер улыбнулся. Трогательная интрига вызвала у него неожиданную радость. И он честно стоял у калитки, провожая взглядом жениха и невесту, летящих к дуббельнской церкви, и даже помахал им вслед, а потом кинулся обратно во двор — чтобы не проворонить Стрельского.

Ему это удалось, хотя старик уже был у самой двери, за которой крутая лестница вела на второй этаж.

— Что вы шастаете тут ни свет ни заря? — спросил недовольный Стрельский, хотя и заря уже состоялась, и света было предостаточно.

— Пытаюсь понять, как тело попало в беседку, — и Лабрюйер рассказал о своем открытии.

— Так это — с той дачи, где красавицы живут? — уточнил Стрельский.

Тут выяснилось, что красавиц заметил не он, а Лиодоров.

Лиодоров к сорока годам приобрел немного. В труппе он был на вторых ролях, очарование молодости давно иссякло, а таланта не прибавилось. Значит — что? Значит, нужно махнуть рукой на искусство и искать богатую любовницу, которую можно уговорить венчаться. В отличие от Лабрюйера, он деятельно поглядывал по сторонам, высматривая подходящую дачницу, и о своих изысканиях рассказывал Славскому, а Стрельский, иногда оказываясь рядом, делал ехидные примечания.

— Он правильно рассудил — тут дамам больше нечем заняться, кроме как интрижками. Тут еще и богатенькие красавицы, и вдовушки аппетитные. Кончится сезон — что он хорошего найдет для себя в провинции? А на штранде у него есть шанс, — сказал Стрельский. — Так вот, там две дамы живут, одна с детишками, вторая — может, незамужняя, может, вдова. Та, что с детишками, в теле, но весьма и весьма! А та, что без детей, — такая, доложу вам, нильская змейка…

Лабрюйер не понял комплимента, и Стрельский объяснил: тонкая, изящная, не идет, а струится. А почему нильская? А потому, что Клеопатра. А при чем тут Клеопатра? А при том, что явственно роковая змейка…

Лабрюйер мало что понял из этого объяснения: Шекспирову трагедию «Антоний и Клеопатра» он не читал и не собирался, смотреть тоже не доводилось. Поэтому он достал из кармана портсигар и предложил Стрельскому выкурить по папироске, чтобы такое дивное утро не прошло напрасно.

Половину портсигара занимали прижатые резиночкой папиросы «Дукат», половину — «Звезда».

— Так чего же проще? — взяв папиросу, сказал Стрельский. — Раз уж мы здесь в такое несуразное время, так поднимемся в беседку и попробуем оттуда разглядеть красавиц. Детишки просыпаются рано, их надо вести на пляж. Может, увидим красавиц в пикантном неглиже?

— Мне начхать на их неглиже, — честно признался Лабрюйер, — я хочу понять, кто живет на той даче.

— Да вы не на шутку взялись за следствие. И это меня радует, — Стрельский вдруг стал удивительно серьезен. — Вы ведь не актер, молодой человек, совсем не актер.

— Да уж… — пробормотал Лабрюйер и первым поднялся по шатким ступенькам в беседку.

— Вы — сыщик. И тоскуете по своему ремеслу.

— Коли я сыщик, так уж недостоин с приличными господами на одной даче проживать? — вдруг вызверился Лабрюйер. — Как пропажа в доме — так где полиция?! А как пропажа нашлась — этих легавых в гостиную пущать не велено! Так, да?

— Я старею, — признался Стрельский. — Я полагал, что вы в моем тоне услышите доброжелательность. А вы бог весть что услышали. Простите старика — я не так сказал, как надо бы…

Печаль в голосе была самой неподдельной, с легким оттенком скорби. Сорок пять лет сценической карьеры — это не кот наплакал и не таракан начихал.

— Да ладно…

— В нашем вертепе вы карьеры не сделаете. Сезон кончится, мы уедем — и что дальше?

— Искать пропавших кошек и собак. Мне уж предлагали! Нет, Самсон Платонович, не хочу. И не будем об этом.

— Но ведь у человека должно быть ремесло. Вы, я полагаю, много чего перепробовали.

— Кем я только не был! — Лабрюйер посмотрел на папиросу и минуты две, пожалуй, думал, затягиваться дымом или нет; Стрельский терпеливо молчал. — Уйдя из сыскной полиции, думал, что и без нее неплохо прокормлюсь. Репетитором нанялся к одному бездельнику — по математике и черчению, в журнал «Дракон» смешные истории писал, а то и переводил с немецкого на русский. В Немецком театре статистом был — занятная работенка, то ты Шиллеров разбойник, то ты светский гость на балу, то черный монах в капюшоне. И в хоре пел. Голос-то у меня природный, необработанный, а там кое-как его поправили и вогнали в границы. Афиши по тумбам расклеивал… что еще?.. Потом осел в церковном хоре — а что вы думаете, очень почтенная должность, с моим-то голосом я бы хорошую карьеру сделал. Но еще до того я затосковал и стал пить. Вечером набубенишься, жизнь прекрасна… а спозаранку-то в храм Божий, службы начинаются когда в семь, когда в восемь… Наш регент мне сказал: не мучайся сам и не мучай других, я тебя с господином Маркусом сведу, он по театральной части, найдет тебе применение. Там, говорит, пьющий человек — не диковинка, а твой голос пригодится. Ну и вот — пригодился.

— Вы были женаты?

— Нет. Не сложилось. То есть… чего уж там! Когда начались неприятности по службе, невеста меня бросила. Да будет об этом. Я о другом хотел поговорить. Вы ведь все интриги в труппе знаете. Как к вам попала Полидоро?

— Мадам Полидоро попала в труппу оттого, что мы безвременно лишились Ордынцевой, — сказал Славский. — Там трогательная история с разбитым сердцем и прочими экивоками. Вроде был у Генриэтточки богатый покровитель, но его увели, как цыгане жеребца, прямо из стойла, а увела наша прелестница Глашенька Ордынцева… талия у нее, мой друг, — ах! Пальчики оближешь! А округлости! Кавалеры с ума сходили! Кокшаров и взял Генриэтточку на место Глашеньки.