Книга Ее я - Реза Амир-Хани

Затем ветеринар влил в горло коня целую миску касторового масла – тот проглотил и как будто встряхнулся весь, бешено замотал головой. Потом заржал удовлетворенно. А дед на радостях вручил ветеринару ашрафи[50].

Все это происходило в тот самый день, когда на фабрике заседало правление цеха. И у многих вызвали удивление и эта щедрость деда, и ловкость ветеринара, и сама стать жеребца. Вот тогда-то дед и поведал эту историю…

«Ашрафи не жалко. Сто ашрафи понадобилось бы – и те бы отдал за такого коня… Он породистый, и весьма. Две породы в нем, но обе очень ценные. Мать его – арабская кобылица, которую я привез из Кербелы. У бедуина купил совсем маленькую – из лучших арабских скакунов. Она, почитай, еще и бегать тогда не могла, еле стояла на ножках. Вот и гадай, как я привез ее сюда из Кербелы. Бейн аль-Харамейн, арабы называют “суге”, – вот там я и купил ее, мать этого самого жеребца. А как привез? Пришлось привязать ее на спину мула, так и доставил из Кербелы в Тегеран. Хлопотно это было, но, когда она выросла, я понял, что это стоило того. Арабский скакун: ноги длинные, грудь выпуклая, а посадка головы, а шея, а белая грива шелковистая! Этот конь очень похож на нее. Итак, кобылица выросла, и подошло время случки, но где найти жеребца, чтобы покрыл ее? Сюда, на фабрику, приезжали два-три коннозаводчика, предлагали жеребцов, я не согласился. Хороший товар предлагали, дорогой, причем договаривались так, что приплод первого года идет мне, второго года – им. Но чем-то мне не глянулись те жеребцы. Или вот лесоторговец Аштиани предлагал покрыть ее чистокровным арабским скакуном, и опять у меня сердце не лежало. Знаете историю Амина и Мамуна, двух сыновей Гаруна ар-Рашида? В мечети базара Мирза Ибрагим рассказывал. У Мамуна мать была иранка, отец араб – вот тебе две породы. И получился он в сотню раз лучше Амина и по умению, и по чести, и по совести. И вот она сама – арабских кровей, и ей в пару арабского же скакуна? Что-то мне здесь не нравилось. Хотелось мне другой крови. И вот проходит первая течка ее, вторая, а я все не могу найти подходящего жеребца. Весна наступает, эта самая арабская кобылица трется о стенки конюшни, ржет. Из страха, что с кем попало спарится, я ее во время течки вообще из конюшни не выпускал, можешь себе представить, каково ей было. По весне она такой становилась, что самца чуяла издалека.

В общем, наступил год одна тысяча триста шестой или седьмой[51]. Четвертое ордибехешта[52]. Это, как вы знаете, дата коронации вашего шахиншаха! Вот до сих пор это была история матери этого жеребца, а теперь история его отца. Отец его был казачьим конем. Тогда еще в Тегеране казаки стояли, в военных городках. Поскольку сам ваш шахиншах был из казаков, то день его коронации был отмечен парадом казачьей дивизии. Он лично и принимал парад: офицеры казачьи верхом ехали, солдаты – пешие. И под передовым офицером, перед знаменосцем, добрый был конь – он-то и стал папой этого самого жеребца. То как раз было время спаривания. И вот этот конь скачет под важным таким офицером, чуть ли не главным их командиром, а впереди него кобылица в течке. Он запах учуял и как взбесился прямо на параде, и наездник не смог совладать. Конь седока скинул со всеми его регалиями и сиганул прямо через трибуну вашего казачьего шахиншаха. Гнались, конечно, но не догнали. Мы всю эту историю позже услыхали. А конь несется себе по шоссе Хусейн-абад и прибывает на нашу фабрику, вот прямо сюда, где вы сейчас сидите. Вбегает в ворота, после чего сын мой, отец вот этого мальчика, Али, ворота и запирает. Он сейчас в Баку. Нет, хаджи, не жеребец, сын мой сейчас в Баку, я о нем говорю. (Все смеются.) А жеребец, он чует самку в течке и заворачивает в эту конюшню. Мой сын сам его впускает, ну и парочка приступает, как говорят арабы, тарфат ол-эйн, к важному делу. Ко мне вбегает Мешхеди Рахман и заявляет: “Вы тут сидите, а ваш сын знаете что делает? Устроил случку вашей арабской кобылице!”» (В тот момент я, Али, как раз спросил у Мешхеди Рахмана, который здесь же стоял: «Что такое случка?» – «Эх, молодой господин, – отвечает он, – вырастете – поймете». И вот мы выросли, но все равно… вопросы остаются. Так о чем я говорил? Да, о случке…)

Дед продолжал: «Я вбегаю в конюшню, вижу, казачий жеребец занят делом. Хоть я и намеревался сыну шею намылить, но тут поцеловал его в лоб. Ведь какая стать у жеребца! Казачьи кони, они, знаете ли, сильные, крупные телом – венгерские, как говорят у нас. А моя кобылица арабская. Две далекие породы. То есть получилась та самая история, что у Мамуна, Гаруна ар-Рашида и его иранской жены. В общем, парочка эта сильно запыхалась – так торопились, словно крыша конюшни на них вот-вот упадет. Дело завершили как нужно, и мы жеребца – за ворота. Очень он удовлетворенный стал, спокойный. Не брыкается, не огрызается, покорный. Так спокойненько пошел себе, как шелковый. Мы открыли ворота и потихоньку его выкинули прочь. Казаки его искали, нашли, но я не знаю, поняли они, что с ним было, или нет… Короче говоря, через двенадцать месяцев появился на свет этот самый Мамун, которого я и добивался, этот белый жеребец. Слава Аллаху, тело о-го-го у него, а мать умерла после родов… В общем, коротко говоря, как ваш казачий шахиншах всех покрыл, так и его жеребец нашу кобылку покрыл! Если говорить о нас, то я считаю: мы в нашем деле не в накладе!»

Все цеховые засмеялись, а я вот не смеялся. Хотя лишь через много лет пойму, какая связь была между казаками и смертью моего отца. Связь была в этом самом жеребце. В жеребце, которого дед на следующий день после смерти моего отца – думаю, не намеренно, но совсем не случайно – загнал насмерть.

Мой отец, казачий конь и наша кобыла, случка, жеребец, наши грузовики и казачьи казармы в Казвине, мой отец, дед, жеребец… Не говори, что тут нет связи! Что говоришь? Причинно-следственной нет?! Что ж, пусть нет причинно-следственной. Но скажи на милость, много ли есть в твоей собственной жизни событий и дел, имеющих причинно-следственную связь? Или наверняка ты скажешь, что все это роман? Опять же пусть так. Писательство – удивительное ремесло! Вот ты сказал «нет причинно-следственной связи», и ты думаешь, ты этим не оскорбил Всевышнего?!

5. Я

Четверг, полдень. С утра до полудня – на кладбище Баге-Тути. Запах почвы. Запах камфары. Запах халвы. Финики… они не пахнут! «Додж» остановился против их переулка. Водитель открыл дверцу, Фаттах и Али вышли. Рабочие уже были здесь, ждали в переулке недалеко от Сахарной мечети. Все подошли к дверям дома, открыл им Искандер, который не упускал случая показать, что он у Фаттахов – домашний человек. Продемонстрировал это и сейчас Мирзе, и Мешхеди Рахману, и водителю, и всем остальным. Приложив руку к груди, стоял в дверях, пропуская Фаттаха. А тот, как вошел во двор, сразу услышал рыдания невестки и ее слова, обращенные к Марьям:

– Ну что с ним сделали? С пустыми руками пришли, Марьям!

Не обращая внимания на невестку, Фаттах открыл редко используемую дверь, находившуюся в середине длинного крытого коридора. Эта дверь вела в другой двор, обычно именуемый задним двором, где стоял небольшой домик и где Искандер с Нани жили еще несколько лет назад, до того времени, как Махтаб исполнилось три года. Теперь этот двор почти не использовался, и, когда Фаттах вошел туда, его встретили паутина и клубы пыли. Дед распорядился: