Книга Книга о Бланш и Мари - Пер Улов Энквист

Уже не такая слабая, как после операции, Мари могла подолгу бродить вдоль берега. Она передвигалась мелкими шажками, чтобы не пробудить боль в нижней части живота; я ковыляю, как старушка, думала она, к тому же еще и искромсанная.

Давно ли она была женщиной? Она помнила, как обнаженной лежала на кровати в Париже, как открывалась дверь, звякали ключи, в полной темноте в потолок бил свет с улицы, — остановка на пути в Ном; и — полное отсутствие страха, почему же все рухнуло? Она лежала, прижавшись к нему, и не существовало никакого завтра: это слово! завтра! Что за стихотворение он ей читал? Мы лежим совершенно спокойно / твоя робость ушла безвозвратно / мы забыли тех, кто нам делал больно / и нет больше никакого завтра — или это она сама читала? Она забыла.

Это первая строфа из какого-то польского стихотворения. Значит, читала она.

В комнате темно. Никакого завтра. В те краткие мгновения, когда бывало лучше всего, она чувствовала именно это.

Неужели только два года назад?

Тогда она была еще молодой и еще красивой женщиной, которая ничего не боялась и делала его сильным.

А теперь?

Несколько коротких месяцев она провела в обществе множества разных женщин, где ее никто не знал и, во всяком случае, не знал о ее позоре; и она словно бы вновь обрела способность дышать. Она была не одна. Раньше она никогда не задавалась вопросом: в чем наивысший смысл, это было само собой разумеющимся. Теперь само собой разумеющимся оно быть перестало.

Миссис Панкхерст с веселым смехом поглощала кашу, у врат смерти! Мари этого не забыть.

Сильный ветер на берегу канала был не услужливым, мягким и дружелюбным, а напористым и задавал другие вопросы, — именно так и должно быть. Все более тяжелые капли дождя больно били ей в лицо. Этот берег не был услужливым. Ей это нравилось. Буря усиливалась, буря с косым дождем, налетевшая с востока, а она брела мелкими шажками вдоль каменистого берега и думала: вот идет очень старая женщина, семенит, но идет.

Это — почти чудо: она идет.

Первая неделя сентября выдалась очень красивой и спокойной. Они с Гертой сидели под каштаном, и Герта сказала вдруг, что не уверена в правильности своего поступка. Она оставила научную работу ради политики, но, быть может, ей следовало поступить, как Мари.

Полностью отдаться науке. Тогда она, возможно, принесла бы больше пользы.

Мари не ответила. Это было абсурдно. Жизнь на службе науки! И она еще сомневается!

В конце сентября осенние бури почти не прекращались.

Теперь Мари спала лучше, боль стихла и подступала только между четырьмя и шестью утра. Она спросила, как получилось, что Герта стала суфражисткой. Что явилось отправной точкой? чем это было вызвано? И тогда Герта рассказала о том, как в семнадцать лет читала Библию.

Ветхий Завет — она была еврейкой — и Книгу Есфири.

Это была первая глава. В ней рассказывалось о пире царя Артаксеркса. Этот Артаксеркс царствовал над ста двадцатью семью областями от Индии и до Эфиопии. Он сделал пир для всех князей своих и для служащих при нем, и пир этот продолжался в течение ста восьмидесяти дней. И царица Астинь сделала также пир для женщин в царском доме царя Артаксеркса. В седьмой день, когда развеселилось сердце царя от вина, он сказал Мегуману, Бизфе, Харбоне, Бигфе и Авагфе, Зефару и Каркасу — семи евнухам, служившим пред лицом царя Артаксеркса, чтобы они привели царицу Астинь пред лице царя в венце царском, для того чтобы показать народам и князьям красоту ее; потому что она была очень красива.

Но царица Астинь не захотела прийти. Царь сильно разгневался и спросил мудрецов, знающих закон и права, как ему поступить. И они ответили ему: «Не пред царем одним виновна царица Астинь, а пред всеми князьями и пред всеми народами, которые по всем областям царя Артаксеркса. Потому что поступок царицы дойдет до всех жен, и они будут пренебрегать мужьями своими и говорить: Царь Артаксеркс велел привести царицу Астинь пред лице свое, а она не пошла».

И это стало концом царицы Астинь.

Герта, которую до того, как она поменяла имя, звали Фебе Сара, поскольку она была еврейкой, сочла это несправедливым. Астинь была образцом для подражания. И Герта пришла в ярость.

Неужели все так просто? Неужели жизнь такова, что тебя толкают, словно бильярдный шар кием? Только и всего?

Да, только и всего. Тебя никто никогда не толкал, Мари? — спросила она.

Только голубой свет, ответила та.

До мадам Склодовской, как она называла себя на десятый месяц бегства, дошло письмо от Бланш.

Она читала его в одиночестве, на берегу, и плакала.

На последней неделе сентября она уехала в Париж.

Ей надо было задать Бланш один вопрос, и она знала, что должна торопиться: времени было мало. Возможно, она получит ответ.

2 октября она вошла в комнату Бланш. Та лежала в своем ящике. За ней хорошо ухаживали, но она все равно не могла сдержать слез.

Она так истосковалась, и вот Мари вернулась.

В ту ночь Мари смогла задать важный вопрос, на который вовеки веков не будет ответа, но его все равно необходимо было задать, и она задала его, и в «Красной книге» Бланш оставила ответ, единственный ответ, на который была способна, из-за него эту историю и следовало рассказать: так и было, именно так все и произошло, вот и вся история.

Красная книга

VIII

Песнь о голубом свете

1

Меня все больше охватывает страх за Мари.

В ночь накануне бегства Мари спросила меня, в чем заключается сокровенная тайна любви. Она ведь так неприглядна! И так болезненна: краткие головокружительные мгновения, и следом вся эта грязь! Мари спросила меня, что я говорила Шарко. Сказала ли я что-нибудь, заставившее его понять?

— Однажды, когда он плакал, — ответила я, — к собственному удивлению, я не задумавшись сказала: я всегда буду рядом с тобой.

— Только и всего? — спросила она.

Да, только и всего.

Я знаю. У меня осталось мало времени.

Я пишу единственной рукой, но и ее у меня скоро отнимут. Мари часто спрашивает, должна ли она винить себя в моей болезни, было ли ее причиной радиевое облучение; я не хочу, чтобы Мари чувствовала себя виноватой и поэтому испытывала ко мне жалость. Мне хочется, чтобы она жалела меня из любви ко мне. Поэтому я ссылаюсь на те два года, что проработала ассистенткой в рентгеновском отделении Сальпетриер, еще до нашей встречи. Кто знает, является ли причиной моих ампутаций профессор Рентген или же урановая смолка.