Книга Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук - Жинетт Парис

Я знаю шестерых мужчин, которые самостоятельно растили своих детей. Обстоятельства поручили им роль Великой Матери. Оказалось, что они отлично чувствуют баланс между домом и работой, своими собственными потребностями, требованиями культуры и потребностями своих детей; они понимали эту роль лучше, чем любая из знакомых мне женщин, включая и меня. Все эти мужчины научили своих еще совсем маленьких детей пользоваться стиральной машиной, готовить соус для спагетти и жарить мясные гамбургеры с луком, делать себе ланч из остатков ужина и не подвергать себя опасности, оставаясь дома без присмотра взрослых. Все шестеро ограничивали время, проведенное перед телевизором, при обязательном использовании наушников. Они все устояли перед идеологией жертвенного материнства. Все шестеро обладали чувством юмора и были готовы встать на сторону своих детей, если у тех случались проблемы в школе. Никто из них не сделал детей единственным смыслом своей жизни, никто не требовал канонизации за то, что выполняет роль матери. Эти мои друзья много поведали мне о ненужных жертвах. Они явили настоящие образцы Великой Матери.

Материнское качество страны, дома, сада

Одержимость психологии идеей значимости биологической матери, сильно ощущающаяся и в терапии, привела к тому, что мы терпимо относимся к самым нелепым теориям о материнстве. Одному из моих пациентов сказали, что его невроз развился из-за того, что у его матери были потрескавшиеся соски и во время кормления он чувствовал себя отвергнутым! Трудно поверить, но существует даже теория о том, что если у матери слишком напряжена прямая кишка, то это может сделать ребенка невротиком. Нужна ли нам вся эта теоретическая болтовня, чтобы понять, что лучше иметь спокойную маму, которая рада своему новорожденному малышу, довольна жизнью, сексуально удовлетворена, щедрую грудь, кормящую здоровым молоком, тело, источающее сладостный аромат материнской любви, а не истощенную, озлобленную, тревожную, разочарованную женщину в стесненных обстоятельствах и напряженной прямой кишкой? Нужны ли нам социальные науки для проверки гипотезы о том, что среди матерей есть такие, которые отталкивают крошечный ротик от своей груди? Любой фермер узнает все это, наблюдая за своей живностью. Можно только задаваться вопросом: что за интеллектуальная неполноценность заставляет стольких исследователей от психологии тратить свое время – и наши денежные гранты – на то, чтобы ломиться в открытую дверь?

За такой сосредоточенностью на биологической матери скрывается культурная неполноценность нашего коллективного материнского комплекса. Сторонники психологии развития так увлеченно обвиняют бедных мамочек (мам, которые сидят дома, одиноких мам, работающих мам), что совершенно не замечает проблемы коллективной матери. Материнские качества (или их отсутствие) не только проявляются в детско-родительских отношениях, но и возникают при разрушении или распаде материнского архетипа в культуре в целом, в организациях, архитектуре, законах, манерах, стилях жизни. Материнская атмосфера присутствует (или не присутствует) в каждом выборе, который мы совершаем в политике, образовании или культуре, в малейшем решении, делающем страну, город, школу, семью, рабочее место безопасным или угрожающим, поддерживающим или карающим, приятным для тела или болезненным для чувств и души. Из-за своей одержимости биологической матерью психология развития не обратила внимания на нашу великую материнскую неудачу.

Я бы хотела начать с маленького бытового примера, который, однако, показывает, что мы слепы и не замечаем деградацию архетипа Матери. Давайте сравним атмосферу двух аэропортов. Большинство своих перелетов я начинаю из Санта-Барбары, чудесного калифорнийского городка с очень материнской атмосферой, из аэропорта которого можно попасть в несколько крупных городов. Я оставляю свою машину под пальмой и захожу в терминал, похожий на испанскую виллу. Здесь нет громкоговорителей, нет бесконечных очередей, нет паранойяльных чиновников. Я никогда не видела расстроенного или рассерженного пассажира, а все сотрудники проявляют неподдельную доброту и обходительность. Они не выглядят переутомленными; большинство из них не стояли два часа в пробке по дороге на работу; открытые двери и окна впускают внутрь свежий воздух и солнце; этот аэропорт маленький, и почти все, кто здесь работает, знают друг друга. Материнский характер атмосферы этого аэропорта можно описать несколькими словами: она не наносит удара по чувствам. Когда меня проверяет служба досмотра, я почти жду, что меня поцелуют в щеку и выдадут коробку с завтраком. Дух аэропорта отражает дух города: в крошечной Санта Барбаре такая чудесная и приятная жизнь, что тем, кто здесь уже пожил, трудно переезжать в другое место.

Следующая точка на моем маршруте – как правило, это огромный аэропорт Лос-Анджелеса, где чувствуешь себя жестяной банкой, которую ногами пинают по дороге. Вся процедура проникнута паранойей. Посадка на самолет похожа на военную церемонию, что производит впечатление полного абсурда, поскольку бесполезность этих ритуалов очевидна. Конечно, нельзя сравнивать крошечный аэропорт для внутренних перелетов с огромным международным транспортным узлом. Однако те, кто занимается регуляцией воздушно-транспортных перевозок, явно не учитывают чувственный опыт тела. Между тем именно тело стоит сначала в одной очереди, потом в другой, терпит непрерывный поток не несущих никакой информации объявлений из репродукторов, часами ждет посадки, пребывает в шумном помещении с ярким назойливым освещением. Один аэропорт принимает вас с добротой, тогда как в другом вы сталкиваетесь с бесконечными неудобствами и военизированным порядком – результатом политических стратегий, а вовсе не заботой о безопасности пассажиров.

Когда-нибудь психологи обязательно придумают новые категории для DSM-IV: «аэропортный гнев»[4], «полетный гнев», «гнев, вызванный ожиданием в очереди». Как в басне, последняя соломинка, добавленная к ноше верблюда, ломает ему хребет. Сама я – верблюд милый и воспитанный. Я не кусаюсь и не плююсь кофе в сотрудников аэропорта, усердно демонстрирую, что у меня нет намерения кого-либо убить. Однако на самом деле я испытываю чувство, близкое к ярости, из-за того, что авиаперелеты становятся все более тяжелыми и утомительными. Неужели нам действительно нужна новая теория авиационного гнева, чтобы понять нарастающую фрустрацию пассажиров, знающих, что ими манипулируют? Например, все больше и больше пассажиров понимают, что, когда сотрудник аэропорта в пятый раз объявляет о задержке рейса еще на час, причиной этому могут быть вовсе не погодные условия, как он вам об этом сообщает, а соображения прибыли авиакомпании или нежелание решать проблему перегруженности взлетно-посадочного поля. Измученный верблюд, ожидающий объявления о посадке на рейс, я предпочитаю подавлять гнев, иначе я стану верблюдом с «расстройством личности». Другими словами, клиническая психология вывернула наизнанку смысл поговорки, указывавшей на ошибку погонщика, который перегружает спину верблюда. Клинический ярлык навешивается не на тех, кто все увеличивает и увеличивает нагрузку; диагноз получает верблюд, превращающийся во враждебно настроенного верблюда. Это отчасти соответствует действительности, но это лишь часть истории.