Книга Война солдата-зенитчика. От студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941-1942 - Юрий Владимиров

В первые же дни и ночи, как мы поселились в казарме, устроенной в цехе, я обратил внимание у его входа, внутри, на первом этаже на огороженное стеклянными рамами табельное помещение с двумя периодически появлявшимися в нем красивыми молодыми девушками – табельщицами. Они отмечали приход и уход работавших и занимались выдачей им месячных продовольственных карточек, а также другими работами, и в частности общественной и культурно-массовой. Первая из этих девушек была по должности старшей и работала главным образом в дневной смене. Возраста, наверное, немного старше и ростом заметно выше меня, она была очень стройна и красивее на лицо, чем вторая. Поэтому я прежде всего загляделся на первую. Но тогда, как мне показалось, она не обращала на меня внимания, в связи с чем решил к ней даже не приближаться. (Однако через некоторое время обнаружилось, что я ошибся, но было уже поздно. Ее лицо с серыми глазами, которыми она однажды при небольшом разговоре с ней пристально и неравнодушно посмотрела на меня, до сих пор четко стоит перед моими глазами.)

Вторая девушка – ростом чуть пониже меня и немного моложе, бывшая в подчинении у первой и работавшая в основном в вечерней и ночной сменах, сразу же обратила на меня внимание. По этой причине я надумал познакомиться поближе именно с ней. Для этого я обратился к этой табельщице с просьбой дать мне листок бумаги, чтобы написать письмо домой. Она с удовольствием мне ее дала, и так мы познакомились.

Девушку звали Маруся Новожилова. Она сказала, что ей 17 лет, окончила ПТУ, родом из деревни недалеко от Горького, родителей не имеет, живет в ближайшем к заводу общежитии. Одета она была скромно и очень аккуратно, чаще всего носила красную кофточку и черную юбку ниже колен. По цеху бегала в туфельках, а на улице – в черных валеночках и фуфайке с белой вязаной шапочкой. У нее были курносый носик и карие глаза, а на спине лежали две хорошо сплетенных длинных косы из почти совсем белокурых волос.

В свободное время я спускался с четвертого этажа на первый и подходил к окошечку, за которым сидела за столом Маруся. И здесь я говорил с ней на разные темы, рассказывал о себе, и все это ей нравилось. А она рассказывала много о себе. В результате мы подружились. Однако околачиваться часто возле окошечка табельной на глазах у всего работающего в цехе народа я вскоре посчитал неудобным, поскольку это могло испортить репутацию девушки. Кроме того, я далеко не всегда мог отлучаться со службы. Поэтому стал практиковать писание у себя в казарме чернилами с авторучкой и вручение Марусе длинных писем обо всем и о своих возникших к ней чувствах большой симпатии. Она тоже стала писать мне, но ее письма не бывали такими длинными и грамматически правильными, как мои, поскольку ей не пришлось учиться так много, как мне.

Как-то я написал, что наш старшина Иванов, которого она хорошо знала, «сильно нахален с женщинами, а я вот совсем не такой, страшно совестлив перед ними, несмел и ни за что не позволю себе тронуть их грубо руками, а особенно тебя». (Как я тогда был наивен и неопытен!) Однако, несмотря на свою несмелость, я все же дважды уговорил Марусю встретиться со мной без свидетелей. В первый раз это произошло, когда я дежурил возле телефона в комнате рядом с казармой и все крепко спали, а в другой – находился с карабином в руках постовым возле пушек на крыше здания и спустился оттуда на время на чердак.

При первой встрече мы посидели на стульях в хорошо освещенной пустой комнате с телефоном, побеседовали в ней минут пятнадцать. Я нежно обнял ее за плечи, и мы дважды попробовали поцеловаться, слегка-слегка приложив примерно секунды на две друг к другу наши губы. Это было моим первым в жизни поцелуем с девушкой. К сожалению, в те минуты мы оба еще не знали, что настоящие поцелуи могут быть только страстными и взасос. А решиться на то, чтобы пойти дальше поцелуев, нам обоим было очень стыдно, и мы не посмели и, конечно, совсем не умели это делать. Вторая встреча, проходившая на чердаке – на морозе, была очень короткой и прошла так же, как и в первый раз. Теперь я считаю, что все происшедшее в те дни, часы и минуты было для меня той самой чистой первой любовью, на которую противоположная сторона отвечает полной взаимностью.

Ныне, пребывая в глубокой старости, я с благоговением вспоминаю те свои близкие встречи с Марусей. Так, наверное, вспоминала бы и она о них, если бы была жива, и я не сомневаюсь, что я был у нее первым мужчиной, с кем она завела первую и такую чистую любовь. (Помню, после этих обеих наших встреч она уходила от меня потрясенной и трепещущей от моих совсем скромных объятий и робких прикосновений друг к другу губами, и у нее тогда наворачивались на глаза слезы.)

Разумеется, мои частые походы в цех к окошечку табельной, где работала Маруся, переписка и встречи с нею не остались незамеченными вездесущим старшиной Ивановым. Наконец, он подозвал меня к себе и, к моему удивлению, похвалил меня за мои «усилия», но предупредил, чтобы я действовал поактивнее и поагрессивнее – быстрее добился от девушки того «основного, что нужно для мужчины». Он сказал: «Ведь сейчас идет война, не сегодня, так завтра придется идти на фронт и, может быть, сложить там свою голову. А разве можно это допустить, даже ни разу не опробовав в жизни женщину?»

Я, конечно, и без Иванова все это знал и был с ним согласен. Но поступить с Марусей так, как подсказывала логика, не мог себе позволить, хотя Иванов и обещал создать мне для «серьезных» встреч девушкой подходящие условия – вплоть до освобождения от дежурств и предоставления укромного места. Пришлось ответить Иванову, что мне очень жалко Марусю, так как она еще очень молода и, самое главное, является сиротой и помощи в жизни ни от кого не имеет. «Ну и дурак!» – возразил на это Иванов.

…В начале февраля 1942 года командование полка решило подвергнуть свой обученный за последние месяцы стрельбе из зенитных орудий личный состав практической проверке его способностей вести бои не только с самолетами, но и с танками. С этой целью с 8 по 10 февраля дивизион, в составе которого была и наша батарея, отправили в знаменитые и поныне Гороховецкие военные лагеря, располагавшиеся примерно в 80 километрах западнее Горького, почти на стыке двух областей – Горьковской и Владимирской.

9 февраля после завтрака нас повели на один из полигонов – стрельбищ, устроенных на обширной поляне среди леса. Возле 37-миллиметровой зенитной пушки, установленной возле опушки леса, на головной части стрельбища, крутились множество военных начальников, и главным образом командиров тех батарей и взводов, личный состав которых должен был пройти фактически последний, «выпускной» экзамен по практической стрельбе из орудий. Все они, естественно, хотели, чтобы их люди хорошо его выдержали. Это желание особенно усиливалось тем, что на стрельбах присутствовали посторонние экзаменаторы.

А заключался экзамен в том, что надо было из пушки, заряженной четырьмя-пятью снарядами в одной обойме, как можно меньшим числом одиночных выстрелов поразить огнем макет танка. Этот макет предварительно устанавливали от орудия на расстоянии, наверное, не менее одного километра и потом перемещали к нему тросом. Макет двигали по пересеченной местности, из-за чего высота цели и расположение ее часто менялись. Относительно недалеко от макета за ним наблюдали в безопасном месте специальные инспекторы, сообщавшие головным экзаменаторам флажками и по телефону результаты выстрелов. Все снаряды были только учебными и одновременно трассирующими, благодаря чему за их полетом можно было хорошо наблюдать.