Книга Генерал - Дмитрий Вересов

– Эк вы нас, Михаил Федорович, – улыбнулся Трухин. – Даже и к русским людям нашего брата не причисляете. А между прочим, земские соборы – наше изобретение, а они будут подемократичней любых европейских парламентов. – Федор вмешивался в разговоры изредка, хотя слушал внимательно. Он всегда удивлялся той неизвестно на чем основанной значимости и уверенности, с которой так часто рассуждают русские люди. Что это: ограниченность или действительная вера, глупость или провиденье? О чем эти разговоры, если ты даже не можешь определенно признаться, любишь ты свою родину или ненавидишь?! – И, значит, в русского человека вы все-таки не верите, раз возлагаете честь освобождения родины на кого-то другого? А вот столь презираемые вами «дворянчики», а именно прошедший японскую и получивший Георгиевское оружие в мировую генерал Винский тут же – тут же, а не так, как мы с вами, по сию пору сидящие и попивающие чаек, – обратился с письмом в немецкий генеральный штаб с предложением о формировании отдельных русских частей на основе объединения всех воинских союзов…

– И, надо полагать, получил отказ, поскольку я что-то ничего не слышал о доблестных белогвардейских войсках, драконящих красных.

– Ну я понимаю командование, – опять мягко улыбнулся Трухин. – Вряд ли немцам могло понравиться, что на русском фронте окажется почти настоящая русская императорская армия с настоящими русскими императорскими офицерами, а не наши с вами предполагаемые потешные кувырк-полки чумазых советских перебежчиков…

– Интересно, откуда у вас эти сведения? – насторожился Прохоров, и глаза его стали совсем ледяными.

– Ну мы же, дворяне, одна семья, – уже откровенно рассмеялся Трухин. – И скажу больше: Винский не растерялся и отдал распоряжение всем чинам РОВСа вступать в антибольшевистские войска частным образом. Чины приказ исполнили, и русские фамилии появились в составе испанской «Голубой дивизии», румынских, венгерских и черт знает еще каких подразделений. Вот так. А вы в русского человека не верите.

– Сами знаете, Федор Иванович, каково в русского-то человека верить, – ушел от ответа Лукин.

– Разумеется, в немецкий порядок и английскую демократию легче. Не спорю. Но, поскольку управляем мы покамест русскими людьми, то надо пытаться хотя бы здесь создать им более или менее сносные условия. Я вот хочу поставить вопрос об отмене обливаний.

Процедура эта, введенная немцами во всех офлагах после зимней вспышки тифа, уносила десятки жизней просто так. Каждое утро или вечер – в зависимости от предпочтений немецких комендантов – пленные, пусть они и назывались курсантами, выстраивались голыми на плацу и поливались обильно ледяной водой из шлангов в качестве дезинфекции. Для закаленных это представлялось почти благом, но для большинства было пыткой, влекущей за собой смерть или тяжелую простуду, что в условиях лагерей было практически одним и тем же.

Трухину нравились эти обливания, на доли секунды возвращавшие его в детство, когда отец с десяти лет выгонял на снег всех детей, заставляя обтираться снегом в любую погоду. «Избаловались, – добродушно ворчал отец, глядя на розовеющие на белом ладные юные тела, – а ведь еще сто лет назад ни одному ни кадету, ни даже пажу не давали накинуть что-нибудь теплое, так и ездили в тоненьких мундирчиках по морозу часами – и ничего. Русскому дворянину надобно быть железным, да… железным…» И Трухин каждый раз с благодарностью вспоминал отца. Казалось, ледяная вода на какое-то время смывает не только грязь с тела, но и мерзость с души, и даже неизбежное в плену желание женщины.

Распущенность красных командиров в этом отношении всегда мерзила Трухину, но он всю жизнь был даже с излишком обласкан женским вниманием. Все и всегда было легко и просто, само собой, и только тайная его, мучительная костромская любовь с глазами цвета сливы, под взглядом которых он бросился тогда в воду, царапала сердце долгими лагерными ночами. Он был солдатом, воином, он всегда был им, даже в детской своей Панголии, и воин не имел права на роскошь подлинных чувств. Он так и сказал это Валечке в день начала мировой, хотя был влюблен в нее безумно, и растерянное ее лицо потом долго мучило его в окопах, не затмеваемое даже праведными, истовыми ликами сестер милосердия…

Но сейчас, в эту роскошную весну, так непохожую на робкие весны родины, Трухину все чаще приходили на ум отчаянные строчки человека, казалось бы, счастливого и женой, и детьми: «И, может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…»[105]Он гнал их прочь, объясняя простым физическим голодом, но они снова всплывали то в белом фарфоровом цветке платана, что в изобилии росли вокруг лагеря, то в облаке, напоминавшем женскую грудь, то в песне какого-нибудь затосковавшего курсанта. Навязчивость эта раздражала, мешала, и Трухин все чаще вечерами усаживал себя за стол в тщетных надеждах убедить немцев в наискорейшем создании боеспособных русских отрядов. Самое ужасное, что он почти наверняка знал, что они этого не сделают, как бы ни убеждал его в обратном милейший Штрикфельд, наивно одинаково веривший как в немцев, так и в русских. Может быть, правильней было бы действительно податься в РОВС, а еще лучше – прямо в какой-нибудь отряд на передовую… Но Трухин знал, что это мальчишество, решение только своего, личного вопроса, созданного его собственной недальновидностью в семнадцатом. Тогда уж честнее пулю в лоб. Но, имея опыт и талант, он не смеет теперь выбросить его на ветер, он должен попытаться сделать все – даже если это всё ничтожно.

И он упорно подавал одну исписанную его высоким строгим почерком с неожиданно легко возвратившимися ятями докладную за другой.

«Необходимо сформировать воинские части из русских и остальных народов Европы для борьбы против большевизма. Отобранные должны быть лица любящие Россию, осознающие весь вред и преступность большевизма, сознательно идущие на борьбу с ним… – Тут он останавливал себя, запрещая вспоминать потерянное, всю ту огромную прекрасную страну, светившую миру, как лампада, и заставлял вернуться к практическому, без чего невозможно было бы снова ее возжечь: – Решающими моментами будут создание и внедрение настоящей воинской дисциплины взамен расхлябанности, расплывчатости и грубости, привитых в Красной армии, воспитание преданности родине, стойкости и выдержанности всех воинов…»

Обливания в Циттенхорсте – единственном из лагерей – были отменены.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Из истории образовательных программ юнкерских училищ в России

Образование юнкеров состояло из практических и теоретических занятий, распределенных на 2 года (в бывших юнкерских училищах – на 3). В младшем классе программа строевого образования преследовала цель подготовки унтер-офицеров, а в старшем – инструктора-офицера.

Курс обучения в училище распределялся: в старых военных училищах по 2 классам, а в бывших юнкерских по 3 классам (общий, 1 и 2-й специальные классы).

По положению 1867 г., учебная программа Военных училищ включала в себе лишь следующие предметы: военные – тактику, артиллерию, фортификацию, военное законоведение, и общеобразовательные – Закон Божий, русский и иностранные языки, математику, химию, физику, политическую историю и статистику (В 1863–1864 учебном году проходилась еще логика и психология).