Книга Верну любовь. С гарантией - Наталья Костина

Тут Люба немного слукавила — какого-то хозяина приплела. Ну не говорить же этой мымре очкастой, что Люба сама себе хозяйка. Сапожки-то денег стоят немалых, и даром никакого резона их отдавать нет. Врачиха сразу заинтересовалась и подобрела. Внимательно очень Любу осмотрела, расспросила, что за симптомы да давно ли появились. Анализы все у Любы взяли, но врачиха ей сразу сказала, что, скорее всего, наградили ее гонореей, лечение несложное, и лекарство выписала колоть. На СПИД же велела обязательно провериться, и все дни, покуда результата не было, Люба сама не своя ходила, даже в церковь пошла, Пантелеймону-целителю помолилась, чтобы СПИДа этого проклятого у нее не нашли, чтобы все одной гонореей и ограничилось. Заодно поставила свечку за Светкино здоровье — кто-то ей сказал, что заклятого врага нужно за здоровье поминать, тогда вся порча опять к нему вернется. Люба сначала забоялась, а потом плюнула на все и поставила. Пусть, сучка, знает.

Сапогами врачиха осталась очень довольна, дала Любе свой телефон, велела звонить, ежели что. Люба телефон взяла, дома в книжку переписала, только подумала, что лучше бы ей по этому телефону звонить никогда больше не пришлось. Задницу всю ей искололи, врачиха на радостях витамины какие-то еще приписала болючие, но Люба все вытерпела. За неделю действительно вылечили.

А негритос все ходил и ходил вокруг Любы. На четырнадцатое февраля, День влюбленных, подарил ей сердце красное плюшевое, нажмешь — музыка играет. В кафе пригласил. Кафе тут же, на базаре. В город бы Люба постеснялась с черным, как сапог, идти, а тут, на базаре, кого только нет — и вьетнамцы со своими вьетнамками кривоногими, и кавказцы всех мастей — чтоб им пусто было! — и арабы, и негры. Вавилонское столпотворение какое-то. На Любу с ее ухажером никто даже и не посмотрел. Посидели, съели по шашлыку с салатом, потом по мороженому. Боба — так негритоса звали, по-ихнему это Ричард, а у нас его все Бобой называли — все норовил Любу по ручке погладить. По-русски он очень даже прилично говорил, но с акцентом, конечно. Торговал он уже не фломастерами — перешел на носки-колготки, а в марте, сказал, и зонтики пойдут; значит, раскрутился помаленьку. Люба зонтики одобрила, потому что едва дожди зарядят, будут их расхватывать, как горячие пирожки.

Потом Боба набивался Любу домой провожать, но Люба его сразу на место поставила: какие там провожания! Она женщина серьезная, и никаких провожаний ей не надо. Ричард смотрел ей вслед с восхищением, а еще через неделю сделал ей официальное предложение — с дешевеньким колечком и цветами. Было это опять в том же кафе. Люба, не зная, как себя вести, растерялась: взять колечко или обратно отдать? Если она ему отказывает, то как с этим быть? Колечко взяла, покраснела, как школьница, и пообещала подумать. Он неделю не приходил, черт его знает, может, обиделся.

За эту неделю Люба много чего передумала и даже книжку одну прочитала — любовный роман. Там главная героиня тоже белая была, а любовник ее — африканец. Потом еще мимо театра шла, а там афиша висела — «Отелло». Вспомнила, что Отелло тоже черный был, а Дездемона, кажись, белая. То ли роман на нее подействовал, то ли Отелло с Дездемоной, но когда Боба через неделю явился, Люба ему улыбалась и была благосклонна — и пошел он ее провожать домой.

В этих романах, оказывается, такую чепуху собачью пишут — у Любы с Бобой никаких страстей африканских не было — все тихо, мирно, вполне по-человечески, к обоюдному удовольствию. С удивлением она отметила, что куда там и Владимиру Парасочке так с Любой нежничать было! Утром Боба кофе ей сварил и в постель принес, а Володечка любимый только яичницу в кухне готовил. Впрочем, этот тоже яичницу жарил, и ничуть не хуже Парасочки. Даже лучше. Специй туда каких-то набросал, хлеба в тостере, который до этого в кухне только для красоты стоял, нажарил и маслом его густо намазал. Люба откусила — вкусно! Боба ей деликатно напомнил о своем предложении, спросил, принимает его Люба или нет? Люба загадочно так улыбнулась и сказала, что да, принимает. Боба на колени стал и руку у нее поцеловал.

В тот же день в загс пошли, подали заявление. Люба сначала решила, что на своей фамилии останется, но Ричард сказал, что у них так не принято. Полностью Бобу звали Ричард Мбогу Барибобу. Люба теперь тоже будет мадам Барибобу. Ну и ладно, Барибобу так Барибобу. Вон, у свояков Парасочкиных фамилия еще хуже Бобиной — не то Голопузенко, не то Голопупенко. Плохо было только, что у жениха своего жилья не было, он угол где-то снимал. И женат уже один раз оказался — на русской же, и ребеночек имелся — девочка. Правда, разведен он уже давно был, девочке четырнадцать лет. Но все-таки плохо.

— Дочке помогаешь? — спросила Люба строго, когда шли из загса домой.

— Помогаю, конечно. — Ричард придерживал Любу за локоток, уже как свою собственность.

— Это правильно, — одобрила Люба, которая своего родного сына тетке чуть не грудным подбросила и виделась с ним два раза в году. Но, вообще-то, детей она очень любила, болела за них, можно сказать, душой. Недаром она учительницей была.

Он просиял. Хорошая Люба все-таки баба, чуткая. Другая бы отругала — деньги на ветер пускаешь. А эта нет — говорит, что детям помогать надо. Теперь, конечно, денег у них больше будет. Боба будет у жены жить — за квартиру платить не надо, участковому платить не надо, еду готовую тоже покупать не надо, все будет сам дома готовить. Это ж какая экономия! Люба согласно кивала, одобряла Бобины резоны. Хороший человек оказался этот Ричард Барибобу, правильный, хоть и не нашей национальности. Вышивки ее ему очень понравились — языком цокал, головой крутил, опять ручки целовал, потом пальчики — каждый отдельно. Кому расскажи — не поверят.

Плохо было только, что с рынка ее выживали. То крысу дохлую подсунут под прилавок, то гадости какой-нибудь вонючей нальют — пока ототрешь, и торговать некогда. Не иначе Светкина родня Любино место себе наметила захапать. Мало ей горя! Иногда так допекали, что впору было бросить все к чертовой бабушке и пойти с Ричардом носками торговать. Но терпела — куда деваться? Опять в школу? Так на учительскую зарплату кредит не отдашь, еще и квартиру заберут. Приходилось терпеть. Землячество Бобино хорошую торговлю держало, выгодную — джинсами. Джинсы сейчас все поголовно носят. В джинсах, можно сказать, человек рождается и в джинсах умирает. Но там все забито было, и, когда Боба на рынок пришел, ему уже места не нашлось. Оказывается, он по образованию географ был и даже в аспирантуре учился, прежде чем на рынок попал. Кучу книг перевез в Любину квартирку, почти все на французском языке. Люба даже мечтать стала, что когда-нибудь они с Ричардом в Париж поедут, переводчик им будет не нужен, Боба сам ее по столице мира водить будет. Парасочкины родичи же, Голопузенки, на нее после их с Бобой, так сказать, помолвки чуть ли не пальцами тыкать стали, дикари.

К 8 марта было большое оживление, товар хватали, не торгуясь, и Люба чуть-чуть воспрянула. Восьмого Боба ей цветы подарил, три темно-красные розы, отвалил за них небось кучу денег. Боба хотел даже свою торговлю вразнос бросить, вместе с Любой стоять, защищать от Голопузенков, но она не согласилась — как-нибудь потерпит, ведь не вечно же ей гадости делать будут. Узнает Светка, что бывшая подруга замуж вышла, авось успокоится.