Книга В Гаване идут дожди - Хулио Травьесо Серрано

Моника тихо до него дотрагивается. Морда пса еще теплая, но тело уже остыло.

– Чарльз! – кричит она и начинает его теребить. Пес не подает признаков жизни. – Что с тобой? Чарльз, скажи, скажи!

Да, Сэр Чарльз скончался. У Моники из глаз катятся слезы, она его бережно приподнимает, как ребенка, и целует в нос.

– Боже мой, Чарльз, Чарльз, – восклицает она, всхлипывая, и закрывает ему глаза. Затем осторожно переносит на софу и сидит рядом, плачет и вспоминает, как они вместе жили-поживали.

Наконец ложится в постель и, сраженная усталостью и горем, все же умудряется заснуть.

Сэр Чарльз умер.

Отчего он умер? Она об этом никогда не узнает. Умер, и конец. Ежедневно умирают тысячи собак, кошек и других тварей, равно как и людей, и никому до этого нет никакого дела. Таков закон жизни, свойство материи – сегодня жив, завтра мертв, потом снова жив. Но сегодня умер Чарльз, пес Моники, которого она любила, баловала и ласкала; словно бы умер сын или брат. Куда же теперь отправится Сэр Чарльз? Согласно буддистскому верованию, его душа переселится в другое тело – собаки, кошки, лошади, возможно человека, но непременно в какое-то еще более невинное существо, чем был Сэр Чарльз в своей чистой и безупречной жизни. По атеистическим представлениям, его тело истлеет, материя исчезнет и ничего от него не останется, разве что память. Самое досадное, что нам никогда не узнать, кто прав – буддисты или атеисты, хотя, по правде говоря, буддистская концепция более красива и приятна, ибо всем нам радостно думать, что там, за порогом смерти, мы еще поживем в свое удовольствие, а не сгинем навеки без следа.

Пока Моника спит, ей снятся кошмарные сны, а проснувшись рано поутру, первое, что она видит, – труп собаки.

В слабом свете утра растянувшийся на софе Чарльз представляется белым мраморным изваянием. Она гладит его по спине.

– Чарльз, что же нам делать? – шепчет Моника и начинает одеваться. Ей бы хотелось подольше побыть здесь одной, наедине с Чарльзом, но это невозможно.

Его надо похоронить. Не выбрасывать же в первый попавшийся мусорный контейнер. Похоронить – но где?

Говорят, что должны существовать кладбища для кошек и собак. Но животные не имеют права на погребение. Для всех они – твари, случайно рожденные, существующие сами по себе и отчего-то помирающие. Несправедливо, ох как несправедливо. Моника вздыхает. У нее нет ни сада, ни дворика, и нет даже заступа, чтобы вырыть могилу.

«Попрошу Лу помочь мне», – говорит она, но тут же отбрасывает эту мысль. У Лу хватает своих проблем.

Да, Малу не поможет. А вот Он смог бы. «Мужчина знает, что делать в таких случаях», – думает она, но вспоминает, что Его нет в Гаване: Он сейчас в Пинар-дель-Рио по своим делам.

Моника выходит из дому просить кого-нибудь о помощи, но никого поблизости нет, и она, убитая и потерянная, возвращается в квартиру, где над псом уже кружатся мухи.

– Чертовы мухи, – отгоняет она их и смотрит на безжизненное тело Чарльза.

Куда же его нести?

«Да, ты найдешь вечный покой в море, дорогой Чарльз», – шепчет она и изо всех сил старается не разрыдаться. Заворачивает Чарльза в простыню, берет на руки и выходит на улицу.

Сумасшедший ветер еще не утих, и улицы почти безлюдны. Она старается идти побыстрее, но вдруг останавливается. «Если меня увидят с собакой в простыне, подумают, что я спятила. – Но тут же обрывает себя: – Пусть думают, что хотят». Прижимая к себе Чарльза, она снова пускается в путь.

А ветер продолжает свирепствовать, ветви деревьев гнутся и трещат. Из проезжающей мимо машины ей кто-то кричит, но Моника не разбирает слов.

У нижней стенки Малекона море тихо и спокойно, ветер утихомиривает волну. Прислонившись к каменной стенке, Моника смотрит, как легкий прибой, накатывая на камни, оставляет на них кромку пены.

Она целует Чарльза, разжимает руки, и он из ее объятий падает в море.

– Прощай, Чарльз, прощай, – приговаривает она, глядя, как пес опускается все глубже в воду, и не может удержаться от слез.

Тем вечером я не пошел на Малекон, а отправился в другую сторону, к центру Гаваны, надеясь напасть на след Моники. Осмотрел окрестности Капитолия, Парк Братства, Центральный парк и кино «Пайрет», пробирался сквозь толпы хохочущих и возбужденно орущих людей.

С облегчением оставив позади веселящийся народ, я тихо брел, погруженный в свои мысли, когда возле «Погребка Дель Медио» меня кто-то окликнул. В дверях ресторанчика стоял Франсис в компании иностранцев.

– Присоединяйся к нам! – зычно крикнул Франсис и познакомил меня со своими спутниками – мексиканцем, аргентинцем и канадцем. Я даже не поинтересовался, как сложилось это разноплеменное сообщество, и уселся вместе с ними за столик. Уже несколько дней мне очень хотелось хорошо пообедать и выпить чего-нибудь приличного. Платили, разумеется, иностранцы.

– Это мой лучший друг, – сказал Франсис, хлопнув меня по спине. – Опытный профессионал и бегун.

– Сеньор бегать на короткие дистанции? – спросил канадец на довольно понятном испанском. – Я в университете бегать на четыреста метров.

– Никак нет. – Франсис был рад повеселиться.

– Вы – бегун на длинные дистанции?

– Вроде того, – хохотнул Франсис, – только он бегает не по дорожке, а по хорошим домам.

– А! Бегун на биржах?

– Какие там биржи! У нас на Кубе нет бирж, – Франсис радостно продолжал балагурить.

Меня коробило от претенциозного пустословия, и я охотно бы смылся, но ужин был великолепен, а красавица-бутылка гипнотизировала меня, как гипнотизирует кобру дудочка заклинателя. Пришлось призвать на помощь всю свою выдержку и утешиться добрым глотком виски. Непередаваемое наслаждение. Ради подобного волшебного напитка с черной этикеткой на бутылке за пятьдесят долларов стоило выслушивать всю эту идиотскую болтовню, да не тысячу и одну, а тысячу и две ночи. Хороший кусок мяса легко скользнул в мою глотку, вторично смоченную виски.

– Я бегун по жизни, – пришлось сказать мне.

– Бегун по жизни? Это как, че? – удивился аргентинец.

– Бегаю по жизни, а за мной вдогонку трюхают мои враги.

Огненное виски преодолело в моем желудке сопротивление кровавого бифштекса и грозило спалить все нутро. Это ощущение заставило меня воздержаться от четвертого глотка.

– А я бегаю за женщинами, – глубокомысленно заметил аргентинец. Из троих иноземцев он выглядел самым меланхоличным.

– Я тоже бегаю, только за долларами. – Брюхо Франсиса снова колыхнулось от смеха.

– Чудесно. За женщин и за доллары! – Мексиканец поднял стакан.

– Прошу прощения, мне надо идти, – сказал я и встал из-за стола.

– Ну уж нет. Вы останетесь и будете пить с нами. – Мексиканец заставил меня сесть, шлепнув по плечу. Он уже был под градусом.