Книга Женская тетрадь - Татьяна Москвина

Синие глаза артиста Михаила Кузнецова, и только они, задевали эту струнку. При мысли о нем бабушка Антонина менялась в лице. Нежный свет лился из ее глаз, а уста вместо брани издавали трепетные вздохи. Этот довольно популярный в сталинское время артист поддерживал оазис человечности в моей бабульке вплоть до появления Евгения Евстигнеева – профессора Плейшнера («Семнадцать мгновений весны»). Боже, как она любила его, как переживала все перипетии судьбы, как сострадала! Никому из домашних не удалось получить ни кусочка ее сострадания, ни единой ее слезы! А вот Евстигнееву удалось. Если бы она могла на крыльях мечты перенестись в Швейцарию, Берн, и спасти профессора от гибели, она бы это сделала столько раз, сколько этот мираж возникал на экранах телевизоров. И материя любви, родившаяся от соприкосновения бабулькиной души с образом Плейшнера, ушла в полезный круговорот мирового порядка, и на этой энергии удалось что-то путное сделать. Какой-то поезд дошел до нужной станции. Где-то не замерз воробей. Кто-то покормил брошенную собаку. Или некая паспортистка в ЖЭКе – род существ предельной бесчувственности – вдруг вздохнула и сказала: «Ну давайте, чего у вас там…»

Все попытки растолковать массовому человеку, что актер не есть образ, что в жизни он может быть такой-сякой, а на экране сякой-такой и никакой ответственности за своего героя он не несет и им не является, бесполезны. Люди правду-то знают.

Они знают твердо, что актер и есть созданный им образ, что, только будучи образом, он и существует на самом деле и, стало быть, несет за своего героя полную ответственность.

Как-то слышала милый рассказ: в некоем кругу зашел спор о профессиональных актерских достоинствах Леонардо Ди Каприо. Как водится, нашлись правдоискатели, эти достоинства отрицающие, и знатоки, эти достоинства прозревающие. Пятнадцатилетняя девочка, дочь кого-то из спорщиков, молча, с глазами, полными юных и гневных слез, слушала эти речи. Наконец она встала. «Леонардо Ди Каприо – не актер, – прошептала она. – Леонардо Ди Каприо – совершенное человеческое существо!» И ушла прочь рыдать.

И кто же прав: те деды-всеведы, которые знают, что Леонардо Ди Каприо – хорошенький мальчик из богемной семьи, довольно артистичный, но столь же далекий от какого бы то ни было совершенства, как и мы с вами, возведенный безумной человеческой мечтой, алчущей зримых кумиров, в ранг Принца Человечества, или чистые наивные глаза девочек, отдающих первое золото сердца прекрасному миражу? Ведь любовь, которую вызывает принц Лео, лишь в незначительной степени возвращается к нему. Она извергается в пространство и прилежно там работает, ремонтируя изношенные части мироздания, обогревая наиболее охладелые точки человечьего сообщества, совмещая координаты полезных встреч и нужных жестов. А от всеведения ни тепло ни холодно.

Редакции девочкиных журналов завалены письмами примерно такого содержания: «Дорогая редакция! Посоветуйте, что мне делать! Мне не нравятся сверстники! Мне нравятся актеры». Единственно верным ответом на такие заплачки были бы бессмертные слова поэта Некрасова из стихотворения «Зеленый шум»: «Люби, покуда любится, терпи, покуда терпится, прощай, пока прощается, – и Бог тебе судья!» Нет, редакции, которые только за счет этих любовей и существуют, начинают рубить сук, на котором сидят, и с важным видом советуют девочкам больше общаться с ровесниками, а в крайнем случае – обратиться к психиатру. По-моему, если бы девочкам сильно нравились сверстники, им бы стоило обратиться к психиатру. Мои сверстники, к примеру, только к тридцати годам в редких случаях стали напоминать что-то такое, что можно полюбить. Только в этом возрасте мы с ними и пересеклись, а до того в пищу моей душе шли либо актеры, либо люди гораздо старше меня.

Я нисколько не склонна к безумию. Я – человек редкой, можно сказать, классической вменяемости. Мать семейства, лично родившая и воспитавшая двоих детей, почтенный критик-литератор, пользующийся уважением в обществе, верная – а помолчать нельзя? – жена известного тележурналиста. Я пользуюсь умеренным благосостоянием, добытым честным трудом, сохраняю русскую речь, занимаю скромное и достойное место в мире, и жизнь моя красочна и разнообразна, как осенний лес в солнечный полдень.

Действительность покуда вполне милостива ко мне. Не от чего бежать в мир грез, не для чего забываться в объятиях вымысла, ни к чему мне прекрасные миражи и рукотворные кумиры.

Так вот не было же дня, проведенного мной без грезы, вымысла или миража! Я отдаю безумству дань. Я смиряюсь с властью мечты. И по-моему, я делаю что-то методологически очень грамотное. Скучно быть всегда трезвым или постоянно пьяным, а вот чуть-чуть под хмельком – самое то. Мои бескорыстные и бесполезные грезы мало того что отапливают Вселенную, они еще и тот самый хмелек.

Я люблю актеров бурно и откровенно. Никакого вреда моей жизни это не принесло. Лучшее, что я написала, было об актерах. Любовь к Жерару Филипу в роли Фанфана-Тюльпана и Георгию Тараторкину в образе Раскольникова спасла меня от ранней, абсолютно ненужной потери девственности и повысила мои критерии требовательности к мужчинам. Не соглашаясь на компромисс, в результате поисков я родила детей от двух умных и красивых мужчин, и дети, соответственно, родились умные и красивые. Я, как вы сами понимаете, родила их не от непосредственно Филипа и Тараторкина, что было неосуществимо вследствие того, что предметы любви не имели материалистической жизни, и даже для того, чтобы их увидеть, требовались сложные манипуляции с исканием фильмов по всему городу. Но любовь-то была самая настоящая, а поскольку на этот счет в мире все справедливо и потраченная любовь всегда вернется обратно (просто не с той стороны, а откуда не ждешь), все в результате и вернулось.

Список моих сердечных увлечений актерами довольно обширен. Тут есть все: многолетние устойчивые привязанности, летучие симпатии, внезапные буйные страсти. Далекие заокеанские любовники и давно умершие тени соседствуют с родными отечественными образами, которые, конечно, все больше норовят разочаровать по причине близрасположенности. Чару они излучают не больно густую и склонную к рассеиванию. Однако невероятным, героическим усилием мне иногда удается эту чару как-то задержать и умножить. Это тяжелый труд. Ну, например, что можно сказать, глянув злым скептическим взглядом на Олега Меньшикова в роли сибирского цирюльника? Что пожилой дяденька пошел в детский сад изображать чувства, о которых не имеет никакого представления. А если еще черт догадает вас посмотреть, как артист на каком-нибудь банкете аффектированно хохочет в окружении бездельных барынь в бриллиантах, топчущихся вокруг него с видом глубоких родственниц, вы обречены созерцать тюремное рыло так называемой реальности. Но если вы зачарованы, если ваши глаза затуманены прекрасной мечтой, если вы помните о других берегах и жизни дальней, вы увидите истину! Вы увидите сквозь Олега Меньшикова надменного и прекрасного Падшего ангела с опаленными крыльями, вечно несчастного и отверженного, пленного духа, пытающегося вырваться из лиловых сумерек ненавистного ада и не умеющего выбраться к свету, мученика свободного полета, презирающего людей и жаждущего их; вы вспомните бледнолицых гордецов Лермонтова и Достоевского, в ваших ушах грянет цыганский хор с томительным воем про очи черные и недобрый час… и что? Как это – что? Вы счастливы, дурашка!