Книга Половина желтого солнца - Нгози Адичи Чимаманда

Север воспринял перемены с опаской: там боялись господства просвещенного Юга и всегда мечтали о независимом государстве, отдельном от неверных-южан. Британцы, однако, стремились сохранить Нигерию как есть — свое сокровище, большой рынок, бельмо на глазу у французов. Чтобы задобрить северян, они подтасовали итоги выборов в пользу Севера и создали новую конституцию, давшую Северу контроль над федеральным правительством.

Юг, спеша получить независимость, принял конституцию. Избавление от британцев всем принесло бы пользу: «белые» зарплаты, долгое время недоступные нигерийцам, продвижение по службе, высокие должности. На недовольство меньшинств махнули рукой, а вражда между регионами дошла до того, что каждый из них хотел для себя отдельное посольство.

В 1960-м, в год обретения независимости, Нигерия представляла собой весьма хрупкое объединение разнородных элементов.

13

Черные сны Оланны начались сразу по возвращении из Кано, и тогда же у нее отнялись ноги. Ноги ее слушались, когда она выходила из вагона, — ей даже не пришлось держаться за окровавленные поручни; ноги были в полном порядке, когда она три часа ехала стоя, в немыслимой давке, в автобусе до Нсукки. А на пороге дома отказали, а вместе с ними мочевой пузырь. Колени подогнулись, между бедер побежала горячая струя. Нашла Оланну Малышка. Спросила у Угву, когда вернется мама Ола, вышла на крыльцо — и закричала при виде тела на ступеньках. Оденигбо отнес Оланну в дом, искупал, увел Малышку, которая все рвалась пожалеть маму Олу. Когда Малышка уснула, Оланна рассказала Оденигбо обо всем, что видела. Описала и смутно знакомую одежду на обезглавленных телах посреди двора, и сведенные судорогой пальцы на руке дяди Мбези, и голову девочки в калебасе, и странный оттенок кожи — тусклый, землисто-серый, как плохо вытертая классная доска-у трупов во дворе.

Той ночью и посетил ее первый черный сон: плотное одеяло опустилось на нее сверху, закрыло лицо, не давая вздохнуть. А когда одеяло исчезло, Оланна, судорожно глотая воздух, за окном увидела горящих сов — они ухмылялись, манили ее обугленными крыльями.

Оланна пыталась рассказать Оденигбо и о черных снах, и о вкусе пилюль, что приносил доктор Патель, клейких, как ее язык после сна. Но у Оденигбо на все был один ответ: «Ш-ш-ш, нкем. Все будет хорошо». Он обращался с ней как с ребенком — ворковал, сюсюкал. Даже напевал, купая ее в ванне с Малышкиной пеной.

Оланна попросила бы его не валять дурака, но губы не слушались, каждое слово давалось с трудом. Когда приехала Кайнене с родителями, Оланна почти все время молчала; о том, что ей пришлось пережить и увидеть, им рассказал Оденигбо.

Вначале мать сидела рядом с отцом и кивала, слушая приторный голос Оденигбо, — и вдруг начала сползать со стула, будто стекая на пол. Впервые в жизни Оланна видела мать без косметики, без золотых украшений, и в первый раз с тех пор, как они стали взрослыми, Кайнене плакала при ней. «Не надо об этом, не надо», — твердила Кайнене, рыдая, хотя Оланна и не пыталась рассказывать.

Отец ходил взад-вперед по комнате, опять и опять спрашивал у Оденигбо, где именно Патель учился медицине и имеет ли он право утверждать, что причина болезни Оланны — душевное потрясение. Сетовал, что пришлось добираться от самого Лагоса на машине, потому что самолеты из-за правительственной блокады больше не летают на Юго-Восток. «Мы хотели приехать сразу же, сразу», — говорил он, и от частого повторения Оланна усомнилась, на самом ли деле он верит, что их приезд так уж важен для нее. А ей было очень важно их видеть, особенно Кайнене. Едва ли Кайнене ее простила, и все же ее приезд говорил о многом.

Шли недели. Оланна лежала в постели, кивала родным и знакомым, когда те заходили сказать «ндо» — соболезнуем, качали головами и возмущались зверствами мусульман-хауса, козлов-северян, грязных блохастых пастухов. В дни, когда приходили гости, черные сны мучили Оланну сильнее, иногда следовали один за другим и так изматывали, что она не могла даже плакать и едва находила силы глотать пилюли, что клал ей в рот Оденигбо. В иные дни Оланна, вздремнув, просыпалась с ясной головой, как сегодня.

Сквозь открытую дверь спальни долетал гул голосов из гостиной. Одно время Оденигбо просил друзей не приходить. Бросил он и теннис, чтобы днем быть дома и Угву не нужно было носить Оланну в туалет. Теперь же Оланну радовало, что в доме снова гости. Она из спальни следила за их беседами и знала, что женская организация университета собирает для беженцев продукты, что без игбо на Севере опустели рынки, железные дороги и оловянные копи, что в полковнике Оджукву видят нового лидера игбо, что поговаривают об отделении от Нигерии и о новом государстве, которое будет зваться по имени залива — Биафра.

Мисс Адебайо говорила, как обычно, громко:

— Главное — найти путь к миру, пока не грянул взрыв.

— Какой еще мир? Основы для единства у нас нет, тогда о каком мире может идти речь? — возразил Оденигбо, и Оланна представила, как он ерзает на краешке стула, сдвигает на лоб очки. — У нас один шанс — выход из федерации. Что тут говорить, никто в правительстве не осудил резню, а прошел уже не один месяц! Похоже, никому нет дела до убитых игбо!

— Восточная Нигерия кипела, кипит и будет кипеть, пока федеральное правительство не осудит погромы, — сказал профессор Эзека своим глухим, срывающимся голосом.

У Оланны разболелась голова. Солнечный свет едва пробивался сквозь занавески — Угву задернул их, когда приносил завтрак. Хотелось в туалет. В последнее время она очень часто мочилась и все забывала спросить доктора Пателя, не из-за таблеток ли. Оланна посмотрела на ночной столик со звонком, провела рукой по черному пластмассовому куполу с красной кнопкой, которая издавала резкий звук, когда на нее нажимали. Если Оланне нужно было в туалет, по всему дому раздавалось эхо. Нет, не будет она звонить.

До Оланны снова донесся голос — Океома произнес: «Абури». Красивое название города в Гане — Оланне представлялось сонное местечко среди ароматных лугов, жмущиеся друг к другу домики. Это название часто всплывало в разговорах: то профессор Эзека возмущался: раз Говон пошел на попятную после Абури, значит, он желает зла игбо; то Оденигбо провозглашал: «Абури — наш краеугольный камень».

Оланна спустила ноги с кровати. Голоса в гостиной стали тише, будто кто-то приглушил звук. Она встала, сделала шаг, другой. Ее шатало, лодыжки будто стиснула невидимая рука. Оланна двигалась дальше. Но ощущать под ногами твердый пол, чувствовать, как бежит по жилам кровь, было приятно. На полу лежала тряпичная кукла. Оланна постояла, глядя на игрушку, и доплелась до туалета.

Чуть позже к ней в комнату зашел Оденигбо, посмотрел испытующе, словно выискивая ответ на какой-то вопрос, — в последнее время он часто так на нее смотрел.

— Ты давно не звонила, нкем. Тебе не нужно в туалет?

— Все уже ушли?

— Да. Не хочешь в туалет?

— Я уже сходила. Сама.

Оденигбо округлил глаза.

— Я уже сходила, — повторила Оланна. — Сама дошла до туалета.