Книга Женщина и обезьяна - Питер Хег

— Да, — сказала Маделен. — Другие. Мы о них чуть было не забыли.

В это мгновение они одновременно открыли для себя закон природы, который всегда существует в форме напоминания и распространяется на любого отшельника, столпника безотносительно к религии и исторической эпохе и который открывается любой паре любовников, и это было напоминание о том, что не существует, не может существовать никакого частного Рая.

Маделен закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Как вы называете друг друга? — спросила она. — Ведь вы же не говорите «обезьяны»?

Эразм задумался, тщетно пытаясь примирить два несовместимых языковых мира, и нашёл приемлемый компромисс.

— «Люди», — ответил он. — Мы называем себя «люди».

— А нас? Как вы нас называете?

— «Животные», — ответил Эразм. — Так мы называем вас.

Маделен открыла глаза.

— Ты скучаешь, — спросила она, — по своим людям?

Обезьяна уклонилась от прямого ответа.

— Что ты говорила про принцесс, — спросил он, — как таи это было?

В течение семи недель Маделен жила в текучем настоящем моменте. Не без сопротивления её память начинала функционировать.

— «Избрана», — вспомнила она. — Значит, ты должен что-то делать.

Эразм кивнул.

— Я должен это делать, — сказал он. — Именно поэтому я приехал.

Вокруг них тепло и сонно жужжал сад. Всё было как и раньше. Но ничто уже больше не повторится.

— Животные, — сказал Эразм, — здесь в саду, они нас не понимают. Поэтому боятся нас. Поэтому убегают. Чтобы стать невидимыми, убегают. Это хороший способ. Этому нам всем следует научиться. Но есть и другой способ: если ты понимаешь, что тебя ждёт, то не надо бежать. Можно остаться на месте, быть очень близко и тем не менее быть невидимым. Потому что знаешь, где тебе надо стоять. Так мы и живём — мы, люди.

— И вас никогда не видят?

— Может быть, нас чувствуют. Может быть, вы нас чувствуете. Как нечто, чего не хватает. Или как нечто, чего там быть не должно. Но вы нас не замечаете. А если и замечаете, то всё равно не видите.

Маделен отбросила последнюю осторожность.

— Ты хорошо жил? — спросила она. — Ты был счастлив? А другие счастливы?

Примат кивнул.

— Но ты же находишься здесь, — продолжала она. — Но, может быть, это по ошибке.

Обезьяна выпрямилась, вне всякого сомнения — высокомерно, и Маделен вспомнила на мгновение напыщенный вид стоящих на негнущихся ногах самцов горилл.

— Эразм, — сказал он, — позволил себя поймать.

— А я? — спросила Маделен. — Я просто должна была помочь тебе сбежать?

Это было мягкое замечание, а на такие труднее всего отвечать, особенно на неродном языке. Но Эразм многому научился, и в уроки он привнёс кое-что от своей физической ловкости.

— Когда мы идём к реке, чтобы попить, — сказал он, — то иногда, довольно часто, появляется солнце. Хотя мы и не за этим шли. Когда ищешь маленькое, то иногда находишь большое.

Маделен закрыла глаза, пробуя на вкус это быстро прогрессирующее красноречие её любовника, словно это спелый фрукт.

— Хотя ты доволен, — продолжал он, — хотя мы жили хорошо, и по-прежнему живём хорошо, хотя мы совсем, совсем довольны, но были, есть всегда… вы, другие.

Они посмотрели друг на друга, понимая, что приблизились к ответу на последний вопрос сада. Они ничего больше не говорили. Они добрались до края языка, и то, что происходило сейчас, последняя часть их путешествия, крайняя точка, была бессловесной. Они сидели на мысу, языковом ultima Thule, и далеко впереди они видели очертания ответа на их вопрос: почему два человека или группа обезьян не могут спрятаться от всего мира в Раю?

Они увидели, что этот вопрос идентичен другому, большему, гораздо большему: почему всё не осталось таким, каким оно было в начале, почему жизнь в раю не есть steady-state?[7]

Ответ, к которому приходишь, зависит от места, откуда спрашиваешь, а Маделен и Эразм спрашивали с высоты двадцать пять метров над землёй в райском саду, сидя на двух надувных матрасах и держа друг друга за руки, и они одновременно пришли к тому, что если мир приходит в движение, то это из-за любви. Они увидели — им казалось, что увидели, — что над ними или под ними сидит какой-то бог, возможно, Всевышний, — и держит кого-то за руку, может быть, обезьяну, и что он счастлив и именно поэтому ни в коем случае не может быть самодостаточным.

Часть IV

1

Если бы кто-нибудь этим июльским вечером, приблизившись по воздуху к Лондону, снизился на такое расстояние, чтобы можно было различить черты лица отдельных людей, то ему бы показалось, что город забыл Эразма и Маделен. Что он возобновил свою жизнь так, как будто совсем ничего не произошло.

В Саут-Хилл-Парк, в Момбаса-Мэнор, перед зеркалом в своей спальне, Адам Бёрден к чему-то готовится, к чему-то, напоминающему фокусы иллюзиониста и, очевидно, требующему подготовки и чёткого представления о том, как рассажены зрители, что они должны видеть и чего не должны, и пока он работает, он — полный самоуверенности опытного актёра — похож на прежнего себя самого.

В другом доме, в районе Мэйфэйр, Андреа Бёрден, точно так же перед зеркалом примеряет шляпу — она кажется беззаботной, она светится спокойствием и жизненной силой.

В противоположном конце города, в доках Милуолл, в дальнем углу пивной, расположенной в самом конце маленького переулка, сидит Джонни, уставившись в свой пивной стакан. Он смотрит не столько на своё тоскливое отражение, сколько в некое Море Безысходности, которое столько лет омывало его горизонт, что он наконец оставил надежду когда-нибудь увидеть землю.

На некотором удалении от этого места, на краю Собачьего острова, человек, которого до недавнего времени звали Балли, смотрит в воды Темзы, омывающие судно, до недавнего времени называвшееся «Ковчег», но которое теперь носит другое имя, и выражение его лица, как и на протяжении многих лет, невозмутимое и непроницаемое.

На противоположном берегу Темзы, в Главном управлении ветеринарной полиции в больнице Св. Фомы, инспектор Смайлс встаёт со стула и подходит к окну. То, что он пристально разглядывает, не находится за стеклом, то, на что он смотрит, — это похоже на давнюю привычку, — это его собственное лицо в оконном стекле.

В другом кабинете, гораздо большего размера, в Ветеринарной клинике Холланд-Парк, в Кенсингтоне, сидит Александр Боуэн с телефонной трубкой в руке и, как всегда, нервничает. Он набрал номер, но, как это часто бывает, никто не ответил. Там, куда он звонил, некому взять трубку, некому, кроме одонтолога-ветеринара Фиркина, который, не обращая внимания на телефонные звонки, бродит взад и вперёд по лабораториям и кабинетам. Он задержался в Институте надолго после окончания работы, но и этому нет никаких особых причин удивляться.