Книга Лавка нищих. Русские каприччо - Борис Евсеев

Правда, перед тем как исчезнуть, он еще раз замедляет ход, выталкивая из тамбура русского солдата в форме, но без ремня и бритую наголо гейшу. Гейша вцепилась солдату в горло, душит его, солдат хрипит, не поддается, насыпь скрывает борющихся...

Вскоре, однако, поездная спираль, или лента Мёбиуса, или черт его знает что – возвращает поезд назад, в Красногорск. И пленные японцы, живущие в загадочном геоаномальном пространстве, – снова влипают в окна.

Они смотрят слепыми глазами. Они не видят изменившегося мира. Они глядят сквозь нас и видят одно и то же: синюю форму, полушубки, войска НКВД, овчарок.

Фосфор их тел – несгораем. Плоть их сердец – неистребима. Дух бусидо, вновь воспрянув, играет и поет в них. Рядом с ними подтягиваются, усыхают, черствеют и русские конвоиры.

«Раз в год – рвутся эти япошки на волю. Раз в год гремят костями. Раз в год – просят остановить это дикое круженье! Призрак свободы все время маячит перед ними. Как перед нами – поезд-призрак. Какая однобокая вечность!..»

Это снова шепчет тебе в ухо молодой железнодорожник.

Поезд-призрак давно ушел, во дворе вечер, почти ночь, красногорские звезды светят остро и жалко: осень, затихающий стук колес, хорошо бы легла зима, но снега – нет и нет...

Ты оборачиваешься и говоришь железнодорожнику:

– Ну вы тут устроили... Какое-то дикое игрище...

– Не игрище – реалити-шоу... Только не с живыми, а с временно отсутствующими.

Ты порываешься уйти, но молодой дергает тебя за рукав, смеясь, говорит:

– Давай деньги за просмотр. Ты даешь.

– А вот это уже не игрище, не реалити-шоу! – Желдор выхватывает из кармана разводной ключ, бьет тебя в висок, мир, кувырнувшись, меняется.

Гейша, торговец крабами, офицер, самурай. Двое последних хватают тебя под руки, волокут куда-то в недра музея, сажают на дрезину – и вниз с холма, подальше в область!

Тут уже не музей. Конечно нет! Это новый подмосковный япона-таун. В этом самом япона-тауне, как в зеркале, – жизнь будущей России. Жизнь ояпоненной Сибири, во всяком разе.

Ходят по улицам важные японские командиры. Под руки с ними гейши в тулупах. Гейши обмахиваются березовыми вениками. Прыгают завезенные с острова Хоккайдо обезьяны. Мерзнут, а прыгают. Рядом с обезьянами всякая субтропическая сволочь подаёт голоса. Потом сволочь и обезьяны объединяются в одну стаю, набегают на русские тощие огороды. Выкапывают из-под первого снега примороженную свеклу, выискивают в мерзлом бурьяне бутылки из-под беленькой. Свеклу ест мелкая сволочь. Обезьяны томно обнюхивают бутылки.

Но самые важные перемены – в людях. Причем в наших людях.

Иванов Иван Иваныч? Поклон, ладошки склеил, снова поклон. Дальше лепет: рю, микадо, садзицусюги, микадо.

Бабы русские – то же самое. Собираются покорять Москву – в мешок три кимоно и килограмм пудры, в сумку – палочки, дракончика в волосы.

Еще круче – дети. Те знай себе по-японски лопочут, слова родного просто так не скажут. Все банзай да банзай...

Ну и, конечно, крик, грубость, совместные – женско-мужские – уборные и диковатые камни вместо храмов.

Ух, япона мама! Ух, япона шоу! Чтоб им – совместно – провалиться!

Ты протираешь глаза и подымаешься на ноги. Рядом – все тот же надоевший желдор. Ты толкаешь его в грудь, он падает. Ты ждешь, что он рассыплется, потому что все, что ты увидел – просто дурацкие лазерные игры. Но желдор не рассыпается, а очистив рукава и коленки, грозит тебе миниатюрным пальчиком.

– Сгинь, пропади! – кричишь ты ему.

Он в ответ:

– Пить надо меньсе на фулсетах, господина холосий!

Призраки минувшей Отечественной – призраки не европейские, азиатские – бродят в тебе всю ночь. Словно настаивая: минувшее – это и есть ваше будущее.

Иногда призраки – живей жизни. Иногда – с легким стуком распадаются, как те скелеты в поезде. Иногда они ритмично постукивают, как современная русская проза, иногда, изящно себя вычерчивают, подобно японским хокку:

Поезд вечного плена приблизился. Жди.

Но тебе не войти в него.

Показавшись – исчезнет навеки.

Из-за этого-то стишка – чтобы тверже заучить его и глубже понять – ты опять собираешься в Красногорск, в Музей военнопленных.

В руках у тебя прочная нейлоновая щучья сеть, в кармане мобилка с камерой. К груди приторочен фонарик. Нужно, нужно, отстранив неясный осенний свет, поймать возникающую и умирающую плоть тех далеких, тех обрывочных картин-повествований!

Нужно потому – что никакая это не «лента Мёбиуса» и не лазерное игрище.

Это тихо набирает ход, а потом с громадной скоростью проносится сквозь нас поезд-призрак войны прошедшей – поезд-призрак войны грядущей.

Ведь все мы – военно-пленные.

То есть пленники и той, ушедшей, и любой грядущей войны. Наш пылающий багровыми огнями мозг никак не освободится от игр: с кимвалом бряцающим, с барабанной надрывной дробью, с прочими военными побрякушками!

Их, побрякушки, так сладко брать в руки, цеплять на лацкан слегка позвякивающей наградой.

И вот ты снова в Красногорске. И тебя трогает за плечо железнодорожник. На этот раз старый.

– Пойдем, – говорит он, – я тут новую цацку нашел недавно...

Плен войны.

Тлен времен.

Красные горы.

Однобокая вечность.

Поезд-призрак.

КУТУМ

Кутум проплавал в море восемь коротких месяцев.

И потому сейчас, когда его намертво уцепил черный, фабричной выделки стальной крючок, он не совсем еще знал, чем все кончится. И от этого незнанья дергался, стервенел, бил хвостом, вздувал жабры и выкатывал белки глаз за обозначенные Богом пределы.

Однако десятый номер держал его крепко.

А до попадания на крюк кутум жил привольно.

Каждый отрезок существования – от еды до еды – он проводил в стремительном размышлении. И поскольку размышлял не словом, а движением, размышления эти всегда были сладостны. И в этом он не был подобен тем существам на суше, что передвигаются при помощи двух огромных плавников, изрыгая из пасти то видимый, то невидимый, но от этого не менее смертоносный огонь. О существах этих ему было известно немногое. Но зато было известно нечто весьма важное: они не проницают Главного.

А ведь именно это-то Главное, вложенное в кутума, в спинной его мозг, наполняло и его, и другую мелкую и крупную рыбу жгучим весельем и ледяной, резко вспыхивающей электрической страстью, страстью к самой жизни, к плоти бытия, к морю. Именно это Главное заставляло, играя, хватать крюки, заходить в сети и потом биться в них и, выпадая в иную реальность, сожалеть о своей, уже невозвратимой...