Книга Взрослые люди - Денис Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот вчера сестра Анна ушла к арендатору Блюменфельду, сказав, что женихов все равно нет, а она выше предрассудков.
Блюменфельд назывался латышом, но Кириллов был уверен, что он еврей – уж больно чернобород и больно лихо носил картуз с лаковым козырьком.
Затрещали дрова в растопленной голландке. Этот звук встревожил Кириллова.
Он прикрыл глаза и увидел белую площадь и людей, которые падают под ружейными выстрелами.
Он увидел, как мужики жгут его имение, отец бросает бомбы, а сестра Анна гарцует на лошади.
– Уезжай, братец, пока не поздно! – кричит Анна. – Пощады не будет, беги!
Но куда бежать?
В Польшу? Польша будет свободной! Но ее растерзают Россия и Германия. В Германию? Там невзлюбят славян. В Италию? Там будут возрождать римский дух. Во Францию? Ее завоюет Германия. В Испанию? Там католики и нищета. В Англию? О, как они скупы и надменны. В Америку? Но боже, как это далеко и страшно…
Картины мелькали, как в волшебном фонаре.
«В Швецию! – хлопнул себя по лбу Кириллов. – Вот куда надо бежать: в Швецию».
Он очнулся и помотал головой. С досадой подумал об Анне. Ох, эти эмансипе! Но всё же – она такая юная, свежая, красивая, а у этого Блюменфельда отросшие грязные ногти на ногах – он летом видал. Эмансипе-разэмансипе, но как можно обнимать такого мужчину? Брр!
Он протянул босые ноги к кафельному боку голландки и заметил, что у него ногти тоже немножечко того… загуляли.
– Яков! – крикнул он слуге. – Возьми у генеральши малый несессер!
Постриг себе ногти, собрал их с ковра в ладонь, бросил в печь, снова лег.
В Швецию бежать, придет же в голову.
Думы чабана
Мой старший брат, известинский журналист Лёня Корнилов (умер в 2007 году), рассказывал.
В середине семидесятых он был в командировке в Казахстане. Нужно было сделать материал про старого мудрого простого казаха, человека земли.
Нашли такого: чабан, ударник, орденоносец, аксакал.
Лёня к нему приехал. Юрта, костерок, плов, водка, неспешный разговор.
Чабан долго и подробно рассказывает про овец, баранов, ягнят, про кошары, про летнюю жару и зимние ветры, про своих собак, которые лежат тут же, положив тяжелые морды на толстые лапы.
Бескрайняя рыжая степь. Бездонное бирюзовое небо, в котором едва заметными черточками реют беркуты. Запах овчины, свежего мяса и костра.
Однако надо, чтобы чабан сказал что-то политически зрелое.
Лёня решил без экивоков:
– Ну, а теперь, под конец, скажите что-нибудь про советскую власть.
– Советский власть? – переспросил чабан.
– Ну, да. Что вы, вот лично вы думаете о советской власти?
Чабан задумался.
Он долго думал, глядя в небо, а потом печально сказал:
– Советский власть хороший. Но какой-то очень длинный…
Смешно, собственно, не это.
Смешно то, что мы, московские пустоболты, смеялись над аксакалом. Думали, что он под старость рассудок потерял. Что ему мнятся ханы, эмиры, басмачи и прочая Алаш-Орда.
Нам-то советская власть казалось вечной.
Хотя ей оставалось всего пятнадцать лет.
Поговорить
Быстрая встреча не располагала к разговорам, но Елена Ивановна не могла без этого. Она даже говорила: «Между сексом и поболтать – если уж такой жесткий выбор будет, либо-либо, то предпочитаю поболтать. Особенно с хорошим человеком. Но лучше, конечно, и то и другое».
Сережа Петров был хорошим человеком. И моложе Елены Ивановны лет на шесть. Или даже на десять.
Встреча была быстрая, потому что Сережа зашел к ней забрать отзыв на реферат. У его аспиранта была защита, это был его первый аспирант, и он очень волновался и поэтому вдруг поцеловал Елену Ивановну. Как бы в благодарность. Ручку поцеловал, а потом щечку, а потом они очнулись, лежа на узком диване в гостиной. Потом оба сели, переводя дыхание и глядя на свое голое отражение в темном экране телевизора.
Сережа поднял с пола рубашку и прикрылся.
А она так и сидела, водя пальцем по своему худому вялому животу.
– Твой папа изменял твоей маме? – вдруг спросила она.
– Нет, – сказал Сережа. – То есть, насколько я знаю, нет.
– То-то ты такой смущенный, – улыбнулась она. – А мой папа изменял.
– Направо и налево? – нарочно спросил Сережа.
– Не ехидствуй, – сказала Елена Ивановна. – Нет. Не направо и налево.
Но я знала, что у него были женщины. Но не знала кто. Но про одну он вдруг проговорился. При мне по телефону сказал: «Галюсенька, встретимся завтра». Я сказала: «Вот это да!» Он обернулся и беспомощно на меня посмотрел. Он уже был сильно немолод. У него были две сотрудницы, две одиноких дамочки-подружки. Галя Саенко и Вера Чибис. Они даже приходили к нам в гости, вдвоем.
Потом папа умер. А потом мама сказала, что ей звонила Верочка Чибис, она уже совсем старенькая…
Я спросила: «А Галя? Помнишь такую?»
Мама сказала, что Галя одна растила дочку. Верочка ей помогала. Потом Галя умерла, но девочка уже выросла к тому времени…
Вот это да.
Я взяла у мамы телефон этой Веры Чибис.
Мама сказала: «Да, да, позвони ей. Она будет рада. А то она совсем одна».
Но я всё не звонила, тянула. Непонятно почему. Ведь я так хотела узнать всю правду. А вдруг у меня есть сестра?
Потом мне совершенно случайно сказали, что Вера Марковна Чибис скончалась в преклонных годах. Всё. Больше некого спросить…
Она вздохнула.
– Спросите меня, – сказал Сережа.
– Мы опять на «вы»? – засмеялась Елена Ивановна.
– Она моя жена.
– Кто? – Елена Ивановна голая вскочила с дивана.
– Наташа Саенко. Все сходится. Мама Галя и тетя Вера. И отчество Ивановна.
– Ах, какое редкое отчество! Она говорила, кто был ее отец?
– Нет. Мама родила меня от любимого человека, и всё. Но я могу попробовать повыспрашивать.
– Не надо, – вдруг спокойно сказала Елена Ивановна, взяла с дивана плед, накинула себе на плечи. – Сережа, с вами очень приятно беседовать. Но вам уже пора.
Данила и Сергей Петрович
Был май, тепло, воскресенье, послеобеденный час, и Сергей Петрович просто отдыхал. У него была очень тяжелая работа, с девяти утра и пока дела не кончатся, иногда прямо до ночи. Поэтому он лежал на диване в гостиной, смотрел в окно и радовался выходному дню. В окне было чистое синее небо – ни веток, ни соседних домов; они жили на двадцатом этаже.
