Книга Дай на прощанье обещанье - Татьяна Булатова

– Ты бы уж, Липа, не разувалась бы, – засмущался Антоша. – Полы все-таки прохладные. Да и не убиралась еще Аня-то.

– Чего ты врешь-то?! – возмутилась Анна и бросила перед золовкой кожаные тапки со смятыми задниками. – Сегодня только мыла, пока ты встречать ее ездил. Давай, может, чаю с дороги? – обратилась она к окончательно растерявшейся золовке.

– Мне б отдохнуть немного после поезда, – взмолилась Олимпиада и с надеждой посмотрела на брата: давай, мол, помогай! Никаких сил не осталось с твоей Анной бороться. До всего ей дело есть.

– Ты, Ань, и вправду не даешь человеку дух перевести, – расшифровал мысленное послание Антон Семенович Серафимов. – Пусть умоется, отдохнет, полежит немного, а потом уж к столу.

– Это как она хочет, – перешла на третье лицо Анна и язвительно добавила: – У нас тут не Москва, все просто, по-свойски. Никто неволить не станет. Захочет жрать – выйдет.

Разумеется, недовольство ее понять можно: когда так сильно чего-то ждешь, обязательно что-нибудь да не заладится. Сама Анна представляла встречу с Олимпиадой следующим образом:

– Здравствуй, Ань, – должна была сказать Липа и потупить голову.

– Ну, здорово, коли не шутишь, – надлежало ответить Анне.

– Прости ты меня, невестушка, за то, что от дома отлучила, от московского-то своего…

– Да ладно уж, Лип, чего уж, и не обижаюсь я вовсе. У нас ведь с тобой один-то мужчина: Антон Семенович Серафимов, брат твой – муж мой. Куда деваться? Хочешь – не хочешь, а родниться-то надо. Много ли вас, старомлыновских-то, осталось?!

– Нет, не много, – полагалось произнести Олимпиаде и снова попросить прощения: – Простишь?

– Прощу, – готовилась ответить Анна Серафимова, и дальше предполагалось вручение даров. Под дарами Липина невестка предполагала вязаную крючком шаль молочного цвета, две метровых доски с пышными пирогами и, конечно, знаменитые сдобные вертушки, посыпанные сахарной пудрой.

У Олимпиады должны были быть свои подарки, и для того, чтобы их рассмотреть и ощупать, Анне пришлось вернуться в реальность.

– Иди к сестре-то! – приказала она мужу и уселась в кухне лицом к окну, изображая из себя тактичную особу.

Дважды Антоше повторять не пришлось: через секунду он уже сидел у ног постаревшей за эти семь лет сестры и внимательно слушал ее короткую и грустную историю.

– Понимаешь, – жаловалась она, избегая смотреть в глаза брату, – никому не нужна… Нет, они, конечно, меня не обижают… И Ксения, и зять, и Аллочка. Они просто меня как-то не замечают: вроде на меня смотрят, а получается как-то мимо. А спросишь что-нибудь, сердятся: зачем это тебе? Много ты понимаешь! Специально, думаю, уеду. На неделю вот к тебе уеду и посмотрю, а то привыкли, что я все время рядом… А тут, глядишь, и опомнятся…

– Неправильно это, Липа. Они молодые, ушлые, им про нас многое не понять. Да ведь и Ксения-то у тебя не простая. Помнишь, как они, бывало, с Адиком схлестнуться, и все… хоть живых выноси…

– Она и сейчас такая, – улыбается Олимпиада. – В своих партийных боях закалилась.

– А Аллочка что?

– А что Аллочка? – расцвела Липа на глазах. – Милая девочка. Избалованная немного, но это нормально. Для девочек это, можно сказать, хорошо. Музицирует у нас Аллочка. Языки учит, Арчил настоял. Хорошая девочка, одним словом. Грех жаловаться.

– А к тебе как относится?

– Хорошо, Антоша, она ко мне относится. Шагу без меня сделать не может: привыкла за столько лет. Я ведь ей колготочки-то до школы сама надевала. Жалко все было. А теперь что? «Здравствуй, баба», «пока, баба». Подружки, соседки… не до меня уже. А твои-то как, Антоша? Сколько ведь у тебя внуков? Не помню уже.

Брат закрывает глаза, перебирая в уме свое многочисленное потомство, а потом тихо сообщает:

– Четверо…

– Уже четверо? – удивляется Олимпиада, привалившись к Антошиному плечу. – Просить тебя хотела. Умру… приезжай хоронить. Один ты у меня. Сделай все, как положено, честь по чести. И смотри, чтоб не кремировали. Не хочу…

– Чего это ты о смерти заговорила? – пугается брат. – Поживи еще.

– Поживу, – обещает ему Олимпиада, а потом смотрит пустыми глазами в дрожащее от уличного шума окно и беззвучно плачет.

– Липа, – прижимает он к себе ее седую голову. – Ну что ты! Ты еще молодая: правнуков дождешься.

– Глупый ты, Антоша. Я на семь лет старше тебя. И потом – ты в детдоме столько раз смерть видел, что за тобой она сразу и не явится. Так что пойдем в порядке строгой очереди. Сначала – я, потом – ты. Вообще Серафимовых не останется.

– Останется, – успокаивает ее брат. – Мои-то все Серафимовы.

– Это уже не Серафимовы, – качает головой Олимпиада. – Не греки. Полукровки. Серафимовы мы с тобой, остальные – на кладбище.

– Ну, хватит уже, Липа. Скучаешь по Серафимовым, поехали в Старомлыновку, их там – полпоселка.

– Ладно тебе! Полпоселка, – машет на брата рукой Олимпиада. – Настоящих-то никого, поди, не осталось.

– Может, и не осталось, – соглашается Антоша, но ехать в Старомлыновку не хочет. Не может, точнее. Боится старомлыновских воспоминаний. И Липа их тоже боится. И жить боится, и умирать не хочет.

Вечером Антошин дом шумит, как растревоженный улей: праздник, сама Олимпиада из Москвы приехала. Смотрит строго, губы поджимает и сидит за столом ровно-ровно, как струночка, невзирая на свои семьдесят семь. «Уже семьдесят семь! – поражаются племянники и переглядываются. – Вот это тетка! Всем теткам тетка! Гречанка. Москвичка. Сухая, как вобла. Шаль Анина на плечах. На руках – перстни. Царица! Не тетка никакая».

Каждого опросила, обсмотрела и, как показалось Анне, осталась недовольна. Иначе чем объяснить ее холодность и отрешенность? Все радуются, а она сидит как неживая. Неловко даже. «Чего приехала, спрашивается?» – злится Анна и на всякий случай проверяет, кто где.

Вон Антоша: в руках баян, ворот у рубашки расстегнут, лицо потное, надо лбом чуб кудрявый. Перец с солью – не совсем седой. Радуется. Поет. И выпить не промах. Что значит – сестра любимая приехала! «Дети приходят – не так радуется», – отмечает про себя Анна и искоса смотрит на золовку. А та вроде и не видит: взгляд по стенам бродит, чумная словно.

Переводит взор Анна – видит сыновей. Все при параде – красавцы. Хмельные, как обычно, но красавцы. Хотя и от разных отцов, но дружные. Шумят, по плечам друг друга лупят, на тетку косятся, но больше столом заняты: наливай да пей.

И только младший – Николай – вокруг тетки вьется и льнет к ней. Льнет ведь как! Кровь, что ли, чует?! «Э-э-э-х! – вздыхает про себя Анна. – Старомлыновский замес! Греки, мать их!»

От увиденного у Липиной невестки в который раз портится настроение: как знала, добром этот ее приезд не закончится! «Так не случилось же ничего!» – подсказывал Анне здравый смысл, а сердце по-другому чуяло: «Приехала! Разлучила!» И правда, затосковала Анина душа, заметалась серой птичкой под высоким потолком. Оттуда все видно: стол стоит, во главе муж сидит, а других вроде как через реку развело – она, Аня, с двумя старшими сыновьями по одну сторону, а Николаша с Олимпиадой по другую.