Книга Невероятные похождения Алексиса Зорбаса - Никос Казандзакис

Мы все пили и пили, но – клянусь, хозяин! – к ней я даже не прикоснулся. Я в этих делах толк знаю: когда я был молод, перво-наперво обнимал их, теперь, когда уже состарился, – перво-наперво плачуґ. Выглядеть щедрым, сорить деньгами. Женщины от этого с ума сходят, подлые: будь ты даже горбатым и старым, развалюхой и вшивым – на все глаза закроют. Ничего не видят, потаскухи, – только руку, которая деньги на ветер бросает.

Тратил я так, тратил – да благословит тебя Бог и вернет сторицей, хозяин! – малютку уже от меня не оторвешь. Придвинулась она потихоньку ко мне, прикоснулась коленкой к моим крюкам, но я – камень, хоть внутри уже совсем растаял. Вот что женщин до беснования доводит, так и знай, если окажешься в подобной ситуации, – чувствовать, как ты внутри весь горишь, а рук все равно не распускаешь.

Короче, чтобы не болтать зря, наступила и миновала полночь, огни мало-помалу погасили, стали закрывать кафешантан. Вытащил я охапку тысячных, заплатил и официанту на чай не поскупился.

Малютка на мне уже совсем повисла.

– Как тебя зовут? – спрашивает томным голоском.

– Дедушка! – отвечаю сердито.

Тут эта негодная самка сильно ущипнула меня, подмигнула и говорит:

– Пошли…

Взял я ее ручку и пожал многозначительно.

– Пошли, малютка… – говорю, и голос у меня охрип.

Дальше ты и сам знаешь. Мы друг друга задавили. А потом взял нас сон. Проснулся я в полдень. Огляделся вокруг, и что же я вижу? Чистенькая комнатушка, кресла, умывальник, мыло, бутылки, зеркала, зеркальца… На стенах развешаны пестрые юбки и множество фотографий – моряки, офицеры, капитаны, полицейские, танцовщицы, женщины, вся одежда которых – пара сандалий. А рядом со мной на кровати – теплое, пахучее, растрепанное женское племя.

«Эх, Зорбас! – прошептал я и закрыл глаза. – Ты живым вошел в рай. Хорошо здесь, смотри не испорти!»

У каждого человека, как-то говорил я тебе, хозяин, свой собственный рай. Для тебя рай завален книгами и огромными канистрами чернил, для кого-то другого – бочками с вином, узо, коньяком, для кого-то еще – пачками английских банкнот, а для меня рай вот какой: небольшая пахучая комнатка с пестрыми юбками и парфюмерным мылом, двуспальная кровать на пружинах, а рядом со мной – женское племя.

Грех после исповеди – уже не грех. Целый день я носу на двор не показывал. Да и куда было идти? Что делать? Ладно, мне и здесь было хорошо. Я сделал заказ на лучшей кухне, и принесли нам поднос с разной едой, от которой набираешься сил: черная икра, отбивные, рыба, фруктов вдоволь, кадаифи[38]. Мы снова задавили друг друга и снова уснули. Проснулись мы вечером, оделись, я взял ее под руку, и отправились мы в кафешантан, где она работала.

Чтобы не болтать лишнего и не утомлять тебя зря, хозяин, скажу только, что маршрут этот продолжается до сих пор. Но ты не расстраивайся: делом нашим я тоже занимаюсь: время от времени прогуливаюсь и по магазинам, присматриваюсь. Куплю я проволоки, куплю всего, что нужно, будь спокоен. На день раньше, на день или на неделю позже – не все ли равно? Скоро только кошки рожают, потому и котята у них слепые, так что не спеши! Ради тебя я и дожидаюсь, когда же прорежутся у меня глаза и протрезвеют мысли, а то, чего доброго, надуют нас. Проволока должна быть хорошей, первый сорт, иначе – все пропало. Так что наберись терпения и положись на меня.

Что касается моей персоны, не беспокойся. Приключения мне только на пользу, за несколько дней я стал двадцатилетним юношей. У меня теперь столько сил, что, кажется, вырастут новые зубы. Помнишь, у меня поясницу ломило? А теперь я гоголем хожу. Каждое утро смотрюсь в зеркало и сам удивляюсь, почему волосы еще не стали черными, как смоль.

Но зачем – спросишь ты – я пишу тебе все это? Знай, что ты для меня – как духовник, и мне не стыдно признаться тебе во всех грехах. А знаешь почему? Сдается мне, что бы я ни делал, ты все равно то ни в грош не ставишь. Есть и у тебя мокрая губка, как и у Бога, и ты одним махом стираешь ею все – и хорошее, и плохое. И потому я могу говорить с тобой смело. Так слушай.

Я сам не свой, скоро совсем голову потеряю. Прошу тебя: как только ты получишь это письмо, возьми перо и ответь мне. Пока не придет от тебя ответ, я буду как на иголках сидеть. Думается мне, что вот уже много лет нет меня в списках ни у Бога, ни у дьявола, только в твоем списке я и числюсь. Так что не к кому мне больше обращаться, кроме как к твоей милости, а потому выслушай. Вот что здесь происходит.

Вчера был здесь неподалеку от Кастро праздник. Дьявол меня побери, если я знаю, в честь какого святого. Лола (да, забыл представить: зовут ее Лола), Лола мне и говорит:

– Дедушка (она до сих пор зовет меня дедушкой, хотя и ласкательно), я на праздник хочу, дедушка.

– Ну и поезжай, бабушка, поезжай.

– Я с тобой хочу.

– Я не поеду. Лень. А ты поезжай.

– Ну тогда и я не поеду.

Смотрю на нее широко раскрытыми глазами:

– Не поедешь? Почему? Разве тебе не хочется?

– Если и ты поедешь, хочется, а если не поедешь – не хочется.

– С чего бы это? Разве ты не свободный человек?

– Нет.

– Не хочешь быть свободной?

– Не хочу!

Что тут скажешь, хозяин? Я чуть не лопнул.

– Не хочешь быть свободной?! – кричу.

– Нет, не хочу! Не хочу! Не хочу!

Пишу тебе, хозяин, в комнате Лолы, на бумаге Лолы. Прошу тебя, отнесись к этому серьезно: я считаю, что человек – тот, кто желает быть свободным. Женщина не желает быть свободной. Человек ли тогда женщина?

Прошу тебя, ответь мне сразу же. С дружеским приветом

Я, Алексис Зорбас.

Прочитав письмо Зорбаса, я некоторое время пребывал в растерянности, не зная, что делать – злиться, смеяться или восхищаться этим первозданным человеком, который, проходя через кору жизни – логику, мораль, честность, – добирается до ее сущности. Все столь полезные мелкие добродетели у него отсутствуют, зато сохранилась неудобная, непокладистая, опасная добродетель, которая неумолимо толкает его к последнему рубежу – в пропасть.

Необразованный рабочий, ломающий при письме в нетерпеливом порыве перья, подобно только что отделившимся от обезьян первым людям или великим философам, занят основополагающими жизненными проблемами и живет ими как непосредственными настоятельными потребностями. Он, как ребенок, видит все впервые, все вызывает у него необычайное удивление и вопросы, все кажется ему чудом, и всякий раз поутру, открывая глаза и видя деревья, море, камни, птицу, он застывает с разинутым ртом. Что это за чудо? – восклицает он. – Что такое дерево, море, камень, птица?