Книга Мельник из Анжибо - Жорж Санд

Лемор вздрогнул, услыхав это имя. Впервые оно зазвучало в его ушах. Так как он не имел никаких отношений с окружением госпожи де Бланшемон и никому не поверял тайну своей любви, то и не слышал никогда из чьих-либо уст звучания этого дорогого для него имени, которое он лишь читал с благоговением под строками приходивших к нему записок и осмеливался произносить только наедине с самим собой в минуты отчаяния или восторга. Он схватил мельника за локоть, колеблясь между желанием попросить своего нового друга вновь произнести это имя и боязнью профанировать его, позволив эху повторить его многократно в ночной тиши.

— Ну так! — произнес Большой Луи, тронутый чувством Лемора. — Вы поняли наконец, что не должны были, не имели причин питать недоверие ко мне? Но что до меня, то, сказать по правде, я все еще питаю некоторое недоверие к вам. Это происходит помимо моей воли, но я не могу с этим ничего поделать. Ну вот, скажите-ка, где вы провели весь сегодняшний день? Я думал, что вы прячетесь в каком-нибудь погребе.

— Наверное, я бы и забрался в погреб, окажись он где-нибудь поблизости, — с улыбкой ответил Лемор. — Мне было крайне необходимо скрыть от всех свое волнение и свою безумную радость. Знаете, друг мой, я ведь намерен был уехать в Африку и никогда больше не видеть ту, чье имя вы только что произнесли… Да, несмотря на письмо, врученное мне вами, в котором мне предлагалось вернуться через год, я чувствовал, что совесть требует от меня ужасной жертвы. И еще сегодня я был полон страха и неуверенности! Ибо если теперь мне не нужно в жестокой борьбе с самим собой преодолевать чувство стыда от того, что я, пролетарий, женюсь на богатой женщине, то еще остается сословная вражда, борьба плебея с патрициями, которые будут преследовать эту благородную женщину за выбор, почитающийся недостойным. Но, быть может, низостью было бы уклониться от этого испытания. Не ее вина, если в ней течет кровь угнетателей, и, кроме того, дворяне утратили свое былое могущество, его обрели люди иного свойства. Дворянские воззрения лишились авторитета, и возможно, что та… которая удостоила меня своим вниманием… не будет порицаема всеми. И тем не менее это ужасно — не правда ли? — заставить любимую женщину вступить в конфликт с родными, навлечь на нее осуждение со стороны тех, среди кого она прожила всю жизнь! Какими другими душевными связями заменю я ей эти связи, правда, второстепенные, но многочисленные, радующие любвеобильное сердце, которое не может без сожаления разорвать их? Ведь я одинок на всей земле; неимущий всегда одинок, а простой народ не понимает еще, как он должен был бы встречать тех, кто приходит к нему из такой дали, преодолев невероятные препятствия. Увы! Я провел часть дня где-то в зарослях, сам не знаю где, в каком-то месте, куда случайно забрел, и лишь после долгих часов напряженного и тревожного раздумья решил найти вас и попросить устроить мне свидание с нею на час… Я безуспешно искал вас, в то время как вы, возможно, тоже искали меня, ибо именно вами была подсказана воспламенившая меня мысль отправиться в Бланшемон. Но я полагаю, что с вашей стороны это было неблагоразумно, а с моей — и вовсе безумно, потому что она запретила мне даже разузнавать, куда она удалилась из Парижа, и назначила ради соблюдения приличий во время траура нашу встречу через год.

— Только и всего? — спросил Большой Луи, несколько испуганный тем, как оборачивалась его идея, утром казавшаяся весьма остроумной, — подбить возлюбленного Марсели на поездку к ней. — Ужели вы придаете столь серьезное значение этим самым «приличиям», о которых вы толкуете, и обязательно ли должен протечь со смерти дурного супруга целый год, чтобы порядочная женщина могла увидеть лицо порядочного мужчины, имеющего намерение жениться на ней? Это что же, такого обычая придерживаются у вас в Париже?

— В Париже не больше, чем в других местах. Благоговейное чувство, которое люди испытывают перед тайной смерти, конечно, повсюду определяет в душе человека срок, отводимый для воспоминаний о похоронах.

— Я знаю, что обычай блюсти траур в одежде, в речах, во всем поведении порожден добрыми чувствами, но нет ли здесь того недостатка, что он превращается в лицемерие, когда о покойнике не приходится особенно сожалеть и когда любовь недвусмысленно обращена на другого человека? Разве оттого, что вдова должна жить в строгости, человек, который хочет на ней жениться, обязан покинуть родину и не вправе даже пройти перед дверью своей любимой и бросить на нее украдкой взгляд, когда она не смотрит в его сторону?

— Вы не знаете, добрая душа, как злы те, кто величает себя «людьми большого света» — странное наименование, не правда ли, но справедливое с их точки зрения, ибо они считают одних себя людьми, а народ в счет не идет; ведь они претендуют на то, что на всем свете лишь они имеют право властвовать; так было всегда я еще будет некоторое время!

— Охотно верю, — живо подхватил мельник, — что они злее, чем мы! Но все же, — добавил он сокрушенно, — и мы не так добры, как следовало бы. Мы тоже бываем не прочь поперемывать косточки нашим ближним, понасмехаться над ними и обычно склонны осудить слабого. Да, вы правы, мы должны быть осторожны, чтобы никто не посмел дурно говорить об этой даме, глубоко чтимой нами обоими; достаточно одного дня, и, глядишь, уже ее обвинят в легкомысленном поведении. Поэтому я считаю, что вам не следует показываться в Бланшемоне.

— Вы хороший советчик, Большой Луи, и я был уверен, что вы не дадите мне совершить опрометчивый поступок. Я выкажу мужество и последую совету вашего рассудительного ума, во искупление той вздорности, что я выказал утром, распалившись при первом проявлении вашего благожелательного отношения ко мне. Я еще поболтаю с вами, пока мы не доедем до вашей мельницы, а затем вернусь в *** и завтра оттуда отправлюсь в дальнейший путь.

— Полно, полно! Вы бросаетесь из одной крайности в другую, — урезонил его мельник, который, беседуя с Лемором, придерживал Софи, не давая ей переходить с шага на рысь. — Анжибо в одной миле от Бланшемона, и вы можете переночевать у нас, не ставя под угрозу ничью репутацию. Под моей крышей сейчас нет ни одной женщины, за исключением моей старой матушки, а она-то уж не станет болтать лишнее. Вы сделали недурную прогулочку от *** до этого места, и я был бы бездушным, бессердечным человеком, коли бы не заставил вас поужинать на скорую руку да прилечь вздремнуть, как говорит наш кюре, который сам-то не любит неосновательности в этих делах. Да и кроме того, разве вам не нужно написать письмо? У нас вы найдете все, что для этого требуется. Вот разве что красивой почтовой бумаги нету. Я числюсь помощником мэра в нашей коммуне[26], и я пишу официальные акты не на веленевой бумаге; но даже если вам придется положить вашу любовную прозу на бумагу с гербовой маркой мэрии, письмо все равно прочтут, и скорее всего не один раз! Так едемте же ко мне, вот я уже вижу — дымок поднимается из-за деревьев: это готовится ужин для меня. Сейчас подгоним маленько Софи, потому как матушка, верно, проголодалась, а без меня она за стол не сядет. Я обещал ей сегодня вернуться пораньше.

Анри до смерти хотелось принять приглашение доброго мельника, по он еще поупирался для виду: влюбленные такие же притворщики, как дети. Хотя он и отказался от безумной идеи отправиться в Бланшемон, но словно какая-то чудесная сила толкала его в этом направлении, и каждый следующий шаг Софи, приближавший его к «центру притяжения», усиливал волнение в его сердце, сломленном недавней борьбой, в которой он изнемог. Поэтому он очень скоро сдался на уговоры, в глубине души благословляя настойчивость гостеприимного мельника.