Книга Мастер - Бернард Маламуд

Когда ветер был сильный, в разбитое окно дуло. Яков предлагал заделать окно, дайте только ему стремянку и немного замазки, но кому это нужно? В камере стоял холод, но зато теперь у Якова был матрас, клочковатый, набитый соломой мешок, на котором предшественник Якова — Житняк говорил — помер от тюремной горячки. Мастер клал мешок туда, где посуше. Мешок кишел клопами, блохами, но кое-каких удавалось вытряхнуть, а каких и раздавить. Спина болела от сенника, солома воняла плесенью, но все лучше, чем спать на каменном полу. В ноябре ему выдали рваное одеяло. Еще была у него в камере трехногая табуретка и грязный столик — одна ножка короче трех остальных. В одном углу была у него кружка с водой; в другом он держал вонючую парашу, в которую мочился и испражнялся, когда было что испражнять. Раз в день разрешалось сливать парашу в бочку, которую на тележке провозил мимо камер другой арестант, но разговаривать с Яковом ему запрещалось, а Якову запрещалось к нему обращаться. По тому, как гремела по коридору и останавливалась тележка, Яков понял, что рядом, по обе стороны от него, пустые камеры. Одинокая одиночка.

Дверь камеры была из трех листов железа и когда-то крашена в черный цвет, но теперь почти вся заржавела; на уровне глаза была щель, прикрытая металлической планкой, и дежурный стражник отодвигал эту планку, когда заглядывал в камеру. Почти каждый час в течение дня обрыскивал камеру одинокий глаз. Днем обычно дежурил Житняк, ночью Кожин; иногда смены находили одна на другую, иногда они менялись. Иногда, тайком поддев планку, Якову удавалось увидеть, как Житняк сидит на стуле у стены, строгает ножиком прутик, скосив глаз на картинку в журнале, но чаще он клевал носом. Был этот Житняк широкоплечий, тяжелый, из ноздрей торчали волосы, а короткие пальцы были черные, будто он работал когда-то с машинным маслом и сажей, да так и не отмылся. Когда он входил, в камере пахло капустой и потом. Лицо Житняку изрыла оспа, и он был резкий, грубый. Хмурый, не знаешь, чего от него ждать, и порой он отвешивал мастеру затрещину.

Кожин, ночной дежурный, был длинный, с худым лицом, и в слезящихся глазах у него засела забота. И голос был низкий, как из бочки. Даже когда он шептал, получался у него глухой бас. Часто он мерил шагами коридор, будто и сам заключенный; Яков слышал, как отдаляются и приближаются по цементному полу шаги. Ночью Кожин сдвигал планку и слушал, как мастер дышит со свистом, как он кричит, разговаривает во сне. Яков знал, что он тут, потому что, когда собственный крик разбудит его, он видел глухую полоску света из коридора и потом медленно закрывался глазок. Иногда он просыпался, если Кожин поднесет лампу к глазку и посветит в камеру. Иногда слышал, как стражник тяжко дышит под дверью.

Житняк был поразговорчивей, но тоже не очень распространялся. Кожин сперва и вовсе не заговаривал с мастером, но раз как-то, в подпитии, стал жаловаться, что из сына вот толку не вышло. «Служить не желает, — рычал стражник своим нутряным басом, — и когда уж он в должность какую поступит? Тридцать лет я прождал, что из него человек выйдет, и все я жду. Уж сам себя убеждаю — погодить и погодить, изменится он, человеком станет — какое! Даже обворовывает он меня, это отца-то. Жена говорит — сам виноват, мол, не бил его, когда он мальчонкой был и повадку свою уж тогда выказывал, а я не могу вот этого, чтобы бить. Самому, не приведи бог, от папаши доставалось, чтоб ему на том свете пусто было. Да, плохо, а еще дочка туда же, смотрю, не блюдет она себя, как следовает, ну, я в ее дела не вхожу. А сын — он в тюрьму угодит, наподобие как ты, и поделом ему. Вот так оно получается — как лишнее-то детей баловать».

В октябре Яков молил стражников затопить печку у него в камере, но надзиратель сначала отказывал, ввиду экономии дров. Потом, уже в ноябре, как-то Житняк отпер дверь и двое бритоголовых заключенных, украдкой поглядывая на Якова, внесли несколько вязанок. Он совсем простыл, у него разыгралась астма, и, видно, кто-то из стражников доложил смотрителю, и тот посчитал, наверно, что надо сохранить арестанта живым. Смотритель, как его видел Яков, был человек незлой. Слишком строгий, да, а может быть, глупый — это как взглянуть. А вот старший надзиратель — дело другое. Мастера в дрожь кидало от его оловянных глаз, узкого лица и четырехпалой руки. На что ни глянет, он гложет как будто. Рот маленький, сильный, скрытно голодный. Сапоги воняют собачьим дерьмом, или чем там он их мажет, а на каждом бедре у надзирателя по пистолету. Долго не разрешал он, чтобы Якову дали дрова. Мастер не любил его, и никого он так во всей тюрьме не боялся.

Высокая кирпичная печка дымила из-за треснутого кирпича наверху, но дым все-таки лучше, чем холод. Яков просил, чтобы печку топили с утра пораньше, чтобы иней стаял со стен, хотя, как только нагреется камера, разливалась по полу лужа; и еще он просил топить перед ужином, чтобы ему поесть в тепле. Когда дрожишь от холода, от этих ошметков капусты в щах не получаешь никакого удовольствия. Когда тепло — смакуешь каждый кусочек. Сберегая дрова, он утром, попозже, давал печке выгореть. Потом пальцами выгребал из загнета остывший пепел, клал немного щепы для растопки, одно-два полена, а уж перед ужином Житняк придет, подожжет. Житняк, кажется, ничего не имел против такой процедуры, хотя, бывало, и матерился. Волосы Якову так и не сбрили, хоть приходил как-то тюремный цирюльник, немного его подстриг; бриться ему не давали, и он оброс длинной бородой.

— Это чтоб на еврея больше ты походил, — через глазок говорил Житняк. — Смотритель, слышно, в жидовский кафтан велит тебя обрядить, и шляпу тебе будто наденут, как у раввина, и пейсы тебе завьют, для кошерного вида. Надзиратель давеча говорил.

Арестантам в одиночных камерах дальше по коридору разносили скудную еду другие заключенные, но еврея им обслуживать запрещалось. Еду передавали Житняку или Кожину, а уж те ее вносили к Якову. Житняк этим тяготился, и порой, принося Якову кашу или щи с хлебом, он ворчал: «Вот те кровь христианская, кушай-пей на здоровье». Чтобы войти в камеру, дежурному — иногда стоял за ним вооруженный часовой — приходилось отодвигать шесть засовов, которые закрепили в двери в тот день, когда в камеру поместили Якова. Грохот этих шести засовов, одного за другим, по нескольку раз на дню изводил Якова.

Всю осень Яков не видел смотрителя, потом тот как-то явился в камеру по «деловой надобности».

— На пряжке ремня у Женечки нашли отпечатки пальцев, так что надо проверить ваши.

Агент сыскной полиции принес штемпельную подушечку и лист бумаги — снять у Якова отпечатки пальцев.

Еще неделю спустя смотритель пришел с большими ножницами.

— На теле мальчика обнаружено несколько волосков, хотим сопоставить с вашими.

Яков с неохотой позволил остричь ему волосы.

— Сами отстрижете, — сказал Грижитской, — снимете семь-восемь волосков и положите вот в этот конверт.

И отдал конверт и ножницы Якову.

Мастер срезал несколько волосков.

— А откуда я знаю, вдруг вы возьмете мои волосы, положите на тело мальчика и потом скажете, что они раньше там были?

— Вечная подозрительность, — поморщился смотритель. — Вся ваша нация такая.