Книга Боярское царство. Тайна смерти Петра II - Адель Алексеева

Предчувствия княгини оправдались. В усадьбе к охранявшим их солдатам прибыли новые, с указом из Петербурга, от императрицы: ехать Долгоруким далее, в Сибирь, в городок Берёзов. Туда, где содержали Меншикова?..

Редко выпадает историкам такая удача: Наталья Борисовна Шереметева-Долгорукая оставила записки о том путешествии. Приведём несколько отрывков из её книги:

«Пресвятая владычица Богородица, не остави в страшный час смертный!..

Когда соберу в память всю свою из младенческих лет жизнь, удивляюсь сама себе, как я эти все печали снесла, как я все беды пересилила, не умерла, ни ума не лишилась: всё то милосердием Божиим и Его руководством подкреплена была. С четырёх лет стала сиротою; с 15 невольницею; заключена была в маленьком пустом местечке, где с нуждою иметь можно пропитание. Сколько ж я видела страхов, сколько претерпела нужд!

Будучи в пути, случилось ехать мне горами триста вёрст беспрерывно, с горы на гору вёрст по пяти. Эти же горы усыпаны природным диким камнем, а дорожки такие узкие, что в одну лошадь впряжено; а по обе стороны рвы глубокие и лесом обросли, а ехать надобно целый день, с утра до ночи, потому что жилья нет, а через сорок вёрст поставлены маленькие дворики для пристанища и корму лошадей. Я и тогда думала, что меня живую не довезут. Всякий раз, что на камень колесо въедет и съедет, то меня в коляске ударит, что так больно тряхнёт, кажется, будто сердце оторвалось.

Между тем один день случилось, что целый день дождь шёл и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы до ног с нас текло, как бы мы из реки вышли. Коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем, да и приехавши на квартиры — обсушиться негде, потому что одна только изба, а фамилия наша велика, все хотят покою. Довольно бы и того мне, что я пропала и такую нужду терплю, так, забыв себя, жаль товарища[2]своего: не могу видеть его в таком безвинном страдании.

Рассудилось нашим командирам переменить нам тракт и везти нас водою, или так и надобно было. Я и рада была, думала, мне легче будет. Я и отроду по воде не езжала и больших рек, кроме Москвы-реки, не видала. Первое, когда мы тогда назывались арестанты, это имя уже хуже всего в свете. С пренебрежением, какое случилось, дали нам судно худое, что все доски и из чего сделано оно — рассохлись, потому что оно старое. В него нас и посадили, а караульные господа офицеры для своего спасения набрали лодок и ведут за собою. Я тут такого страху набралась! Как станет ветер судно наше поворачивать, оно и станет скрипеть: все доски станут раздвигаться, а вода и польёт в судно. А меня замертво положат на палубу наверх; безгласна лежу, покудова всё утихнет и перестанет волнами судно качать — тогда меня вниз сведут…

Однажды что случилось: погода жестокая поднялась и бьёт нас жестоко, а знающего никого нет, кто б знал, где глубь, где мель, где пристать; ничего того нет, а так всё мужичьё, плывут куда ветер гонит, а темно; уже ночь становится; не могут нигде пристать. Якорь бросили посреди реки — не держит, оторвало и якорь. Меня тогда уже не пустил мой сострадалец наверх, а положил меня в чулане, который для нас сделан был, дощечками огорожен, на кровать. Я так замертво лежу; слышу я вдруг: нас как дёрнуло, и все стали кричать, шум превеликий стал. Что же это за крик? Все испужались; нечаянно наше судно притянуло или прибило в залив, и мы стали между берегов, на которых лес и большие берёзы. Вдруг стала эта земля оседать несколько сажен и с деревьев опускаться в воду, и так ужасно лес зашумит под самое наше судно, и так нас кверху подымет, тотчас нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго, и думали, что пропали, и командиры наши были совсем готовы спасать свои животы на лодках, а нас оставлять погибать; наконец уже видно стало, как эту землю всё рвало, что осталось её очень мало, а за нею вода, не видно ни берегу, ни ширины её, а думают, что надобно быть озеру. Когда б ещё этот остаток оторвало, то надобно б нам быть в этом озере. Ветер преужасный. Тогда-то я думала, что свету преставление, не знала, что делать, ни лежать, ни сидеть не могла, только Господь милосердием своим спас наш живот. У работников была икона Николая Чудотворца, которую вынесли на палубу и стали молиться: тот же час стал ветер утихать и землю перестало рвать, и так нас Бог вынес…»

Что за явление наблюдала Наталья в плавании по реке — сказать трудно. Однако из её описаний предстаёт картина суровая, стихия триста лет назад, видимо, бушевала не так, как в XXI веке.

Более шести месяцев длился их путь (с апреля по сентябрь), прежде чем высадили арестованных в остроге: «С трудом довезли нас в маленький городок, который сидит на острову». Вскоре пришлось узнать ссыльным, что острог обнесён кольями, забором высоким, кругом вода-вода-вода. Народ там носит оленьи шкуры, «передние ноги вместо рукавов, едят сырую рыбу, а домики из кедра, с ледяными окнами вместо стекла… Десять месяцев там зима, морозы несносные и ничего не родится — ни хлеба, ни капусты… Тогда я плакала, для чего меня реки не утопили».

В начале пути, в верховьях, у Тобольска Наталья ради мужа, который винил себя из-за неё и плакал, утешала его. Когда он поймал рыбу, привязала к жабрам верёвочку и, глядя на невольницу, говорила мужу: «Вот и не одни мы в неволе, рыбка тоже».

Наталье, как всякой женщине, пришлось брать на себя горести, «держаться», чтобы не огорчать впавшего в отчаяние Долгорукого. Впрочем, его подвиг был ещё впереди.

«Не можно всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла… радость моя была с горестью смешана, он был болен от несносных бед, источники его слёз не пересыхали. Жалость его сердце съедала; видев меня в таком жалком состоянии, молитва его пред Богом была неусыпная; пост и воздержание нелицемерные; милостыня всегдашняя, не отходил от него просящий никогда тощ; правило имел монашеское, приобщался святых тайн и всю свою печаль возверзил на Бога. Злобы ни на кого не имел, никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях Божиих; и ничего на свете не просил у Бога, как только царствия небесного, в чём и не сомневаюсь.

Я не постыжусь описать его добродетели, потому что я не лгу. Не дай Бог, что написать неправильно. Я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливою себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я всё в нём имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моём. Он меня учил Богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть; принуждал милостыню давать, всегда книги читал, Святое Писание, чтоб я знала слово Божие; всегда твердил о незлобии, чтоб никому зла не помнила. Он — фундатор всему моему благополучию теперешнему, то есть моё благополучие, что я во всё согласуюсь с волей Божией и все текущие беды несу с благодарением; он положил мне в сердце за всё благодарить Бога. Он рождён был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскошах жил яко человек, только никому зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно».[3]