Книга Русский Париж - Елена Крюкова

Две, три, четыре, пять. Десять секунд гробового молчанья.

И потом зал взорвался.

Половина взорвалась — ядом и злом. Половина — криками восторга, любви!

Литераторы фыркали, громко оскорбляли Анну и стихи.

И она слышала это.

— Лживый пафос! Дрянь!

— Только идиотка могла так: «рвешь меня, рыбу с лески»! Фи, как это грубо!

— Имя святое бедного царя — так походя, всуе…

— Я ничего не поняла! Белиберда!

Выкрики откровенной, лютой злобы перекрывали другие голоса.

— Милая! Спаси тебя Господь!

— Бра-во!

— Ура Царевой! Урра!

— Браво, браво, бис!

Анна шатнулась. Рауль вовремя подхватил ее под локоть.

— Мадам, вам плохо?

— Мне?! — ожгла глазами. Стыд пронзил юношу до пят. — Мне — ве-ли-ко-леп-но!

Спустилась по деревянной лесенке в зал. Стояла в кольце крика! Мотались бледные лица Розовского и Букмана. Андрусевич демонстративно повернулся спиной, шел к выходу. Валя Айвазян подскочила:

— Мадам, вам надо съездить почитать — в Сент-Женевьев-де-Буа! Согласны? Я сама довезу вас! Я умею водить авто! Помолитесь… поклонитесь могилам… там все наши воины, все русские, убитые… лежат… весь цвет России…

Плачут, щека к щеке, и черная лодка рояля плывет за плечами. Кто рукоплещет. Кто плюется.

— Валичка, меня не понимают!

— Вас ненавидят.

— За что?

— За талант.

Валя крепко берет Анну за руку, ведет, уводит. Толстая тетка встает со стула и кричит Анне в лицо:

— И так тошно, без тебя тошно! А ты, соловушка, больно заунывные песни поешь!

Анна разлепила губы и четко, ясно произнесла, как в гимназии у доски:

— Хамло. — И еще раз: — Хам-ло.

И стыдно стало: у ног тетки, в инвалидном кресле, седой месье сидел, крючил спину, руки крючил. Лицо благородное. Высохшие ноги. Травма позвоночника. «Может, тоже русский, и воевал, и в него стреляли, и в хребет попали; и обезножел. Я дрянь».

Валя тащила, тащила вон из зала. Люди подскакивали. Хватали за локти, за подол юбки. Кричали: а где можно вас прочитать! Кто-то шел мимо — плевал ей под ноги. Кто-то — руку ловил, жарко целовал мокрым от слез ртом. А вот и цветы, святый Боже! Цветы настоящие! Розы, с росой. А может, плакали люди над цветами, и это тоже слезы?

Первый ее вечер в Париже. Боевое крещенье.

— Анна Ивановна, вы — гений!

Древнее горбоносое лицо армянки дрожит от восторга и счастья.

— Гений — над человеком. Он — на ангела похож. А человек мал и слаб.

Букман и Розовский так и не подошли к ней.

Семена в зале не было. Ему нельзя сейчас появляться на людях.

* * *

Актриса Дина Кирова догнала Анну на автобусной остановке. Шел дождь, прибил пыль. Анна дышала глубоко, жадно. Валя накинула ей на плечи плащ. Изуми и Аля семенили по пятам, притихли, вечно щебечущие птенчики.

— Анна Ивановна, спасибо вам!

— Не стоит благодарности.

Остановилась, разглядывала актрису: маленький ротик бантиком, подведенный ярко-малиновым губным карандашом, кудерьки влажные, смешные, как у болонки. Туфельки стоптанные, плащ поношенный: а на сцене своего «Интимного театра» в бутафорские бархаты рядится! Дина и князь Федор держали в Париже театр. Он стоил им нервов, денег, жизни. Но Кирова не могла не играть. «Если я не буду играть — я повешусь!»

— Вам надо… — Актриса пафосно прижала крошечные ручки к груди. — Встретиться с Шевардиным! Вот его телефон! И — телефон администрации «Гранд Опера»! Они скажут вам, когда у него репетиции! Вы… напишете Прохору Иванычу либретто оперы! Вы — прославитесь!

— Прославлюсь?

Так спросила, что Валя Айвазян покраснела, слезы чуть не брызнули от восхищенья, боли, стыда, обиды. Вот — судьба человека на земле!

Интонация прожгла до кости. Никакое изощренное актерство не сравнится с Анниным одним словом. Вот и Дина ротик крашеный поджала.

— Мне поздно уж прославляться. — Кривая улыбка резанула, как ятаган. — Мою славу… не увижу. Не узнаю в лицо.

* * *

Анну в полицию вызвали.

Глазами водила по сытым и испитым, по рябым и лощеным рожам полицейских. Водила — и не видела. С некоторых пор она научилась смотреть — и не видеть.

— Ваш муж работает на советскую разведку? Вы в курсе?

Анна улыбалась. Сердце — кровавый комочек, еж лесной.

— Что? Как?

— Ваш муж убил генерала Скуратова. Вы знаете об этом?

— Мой? Муж? Генерала?

Расхохоталась — как жемчуг раскатился. О, она умела еще по-юному смеяться. Как встарь, как в Москве. Праздничным смехом, пасхальным!

Ажаны глядели на нее, как будто она дикая белка и вот-вот прыгнет из рук.

— На допросах он показал, что вы занимаетесь литературой. Это правда?

— А! — крикнула Анна весело. Кровь отлила от лица. Ноги одеревенели. «Стоять, не падать». — Послушайте мои переводы!

Читать начала. Сначала Альфред де Мюссе. Потом из Бодлера, «Цветы зла». Потом из Артюра Рембо. По-русски читала! Остолопы смотрели, как бараны в загоне. Анна выше голову подняла. Прочитала им — Пушкина — по-французски: свой перевод «К морю». Море рокотало женским глухим, чуть хриплым голосом, грассируя, рыдая. Слепящая синева!

И ведь слушали, свиньи, кошоны.

Тупые картонные куклы.

Рослый ажан поднял руку.

— Довольно! Спасибо.

Поверили.

Анна поправила прядь, выскользнувшую из-под берета.

— Я могу идти?

«Семен, ах, дурачок. Что будет?» Ноги уже не держали. Улыбаться, улыбаться.

— О мадам, — вздохнул другой ажан, здоровяк, настоящий Гаргантюа, щеки розовым холодцом лежат на твердом воротничке. — Если вы нам понадобитесь, мы вызовем вас.

Прибежала домой. Бежала — чуть не падала. Летело все мимо, стремительно. Уже около дома все-таки упала; чулки на коленях порвались, колени в кровь ободрала. Встала, похромала. Кровь заливала чулки, бежала в туфли. Так, с разбитыми коленями, ввалилась в квартиру.

— Аля! Девочки! Мы уезжаем из Парижа. Мы…

Дыханье кончалось в груди.

Изуми держала на поднятых руках моток шерсти, Амрита мотала шерсть в клубок. Рукоделье! То, что ненавидела она во всю жизнь больше всего.

— Почему, мама? — Ника оторвался от игрушечного кораблика: высуня язык, клеил паруса. Заорал блаженно: — В Россию-у-у-у-у! Еде-е-е-ем!