Книга "Я ходил за линию фронта". Откровения войсковых разведчиков - Артем Драбкин

— Когда в «поиск» шли, во что были одеты?

— Маскхалаты были. Зимой белый, а летом пятнистый.

— Немецким оружием пользовались?

— Единственный раз. В Венгрии мы на сопку вылезли. На ней стояла богатая вилла. Мы в ней остановились — сильно устали. Ни часового, ни охраны не поставили, и все уснули. Утром один из наших пошел оправляться. Заглянул в коровник — немецкий солдат доит корову! Он бегом в дом. Поднял тревогу. Выскочили, но немец уже убежал. Оказалось, что немцы недалеко. Нас было всего 24 человека, но мы пошли в атаку, открыли автоматный огонь, начали их окружать. Они начали драпать. В 1945-м они драпали будь здоров! Николай Куцеконь подхватил немецкий пулемет. Мы начали спускаться с этой сопки. Спуск оканчивался обрывом. А под ним сидело человек пятьдесят венгерских солдат. Мы по гранате кинули туда, и Куцеконь по ним из пулемета… Он очень быстро стреляет, наш та-та-та, а этот тру-тру-тру… Никто не убежал.

— Какие трофеи брали?

— Часы в основном брали. Возьмешь пилотку, поставишь, кричишь: «Урван — часы есть?!» Все несут, кладут. А потом отбираешь, какие получше, остальные выбрасываешь. Эти часы быстро расходились. Играли в игру «махнем не глядя»: один зажимает в кулаке часы, другой еще что-то или тоже часы, и меняются.

— Как относились к немцам?

— Как к противнику. Личной ненависти не было.

— Пленных стреляли?

— Бывало… Я сам двоих убил. Ночью захватили деревню, пока мы эту деревню освобождали, погибло четверо наших. Заскочил в один двор. Там немцы запрягали лошадь в бричку, хотели уже убегать. Я их застрелил. Потом на этой же бричке мы по дороге сами дальше поехали. Мы все время их догоняли, а они драпали без остановки.

— С финнами тяжелее было воевать?

— Очень тяжело. Немцам до финнов далеко! Финны все двухметровые, здоровые. Они не разговаривают, все молчком. Притом они были жестокие. Нам так казалось в то время.

— Мадьяры?

— Трусливый народ. Его как в плен возьмешь, сразу кричит: «Гитлер капут!»

— Как складывались взаимоотношения с местным населением?

— Очень хорошо. Нас предупреждали: если к местному населению мы будем относиться, как немцы относились к нашим, то будут судить судом Военного трибунала. Один раз меня чуть не судили. Остановились в деревне. Взвод разведки питался со своего котла. Мы сами себе готовили и кушали. Утром, когда поднялись, видим, бегает рябой такой небольшой поросенок. Ребята хотели его загнать в сарай, поймать, убить, но у них не получалось. Я как раз вышел на крыльцо, и Куцеконь мне кричит: «Зекен, давай автомат!» Я взял автомат и застрелил его. А рядом умывался капитан из соседней части. Мы не обратили на это внимание. А он доложил в штаб, и заместитель командира полка по политической части пришел, нас, шесть человек, арестовали, и свинью с собой мы забрали. Хозяйка стояла рядом и плакала. То ли свинью ей было жалко, то ли нас. Не знаю. Допросили нас, выяснили, что стрелял я. Сказали: «Пойдешь в 261-ю штрафную роту». Капитан Бондаренко, начальник разведки полка, говорит: «Ну какой из тебя разведчик, твою мать?! Такого разведчика надо посадить! Почему ты попался?!» Костерил меня на чем свет стоит. Пятерых выпустили, а меня посадили в погреб. А тут немец под Балатоном в наступление пошел. Надо двигаться, решать вопросы. Командование выпустило меня. Пришел, ребята поесть приготовили, но есть пришлось на ходу. На ходу и ремень отдали.

— За войну есть награды?

— Я получил медаль «За отвагу» и орден Отечественной войны 1-й степени.

— Вши на фронте были?

— Вши жизни нам не давали. Мы в лесу зимой или летом разжигали костер, снимали одежду и трясли над костром. Треск стоял!

— Какой был самый страшный эпизод?

— Их много было… Сейчас и не вспомню… После войны лет пять-шесть война снилась постоянно. А последних лет десять ни разу не приснилось, ушло…

— Война для вас самое значимое событие в жизни, или после нее были более значимые события?

— На войне была такая дружба, доверие друг к другу, которых больше никогда не было и, наверное, не будет. Тогда мы друг друга так жалели, так друг друга любили. Во взводе разведки все ребята были замечательные. Я с таким чувством их вспоминанию… Уважение друг к другу — это великое дело. О национальности не говорили, даже не спрашивали, кто ты по национальности. Ты свой человек — и все. У нас были украинцы Коцеконь, Ратушняк. Они были постарше нас года на два, три. Здоровые ребята. Мы-то чаще им помогали. Я маленький, незаметно мог прорезать проход в колючей проволоке. Они понимали, что они сильнее меня, но я должен быть рядом, чтобы помочь. Это уже неписаный закон, нас никто этому не учил. Когда возвращались с задания, мы кушали и 100 грамм пили, вспоминали, кто как кому помог, кто как действовал. Такой дружбы сейчас нет нигде и вряд ли будет.

— В боевой обстановке что испытывали: страх, возбуждение?

— Перед тем как наступать, есть какая-то трусливость. Боишься, останешься живой или нет. А когда наступаешь, все забываешь и бежишь стреляешь и не думаешь. Только после боя, когда разбираешься, как все происходило, то иногда сам себе не можешь дать ответ, что и как делал — такое возбуждение в бою.

— Как относились к потерям?

— Сперва, когда мы увидели первый раз своих убитых на берегу реки Свири, то, знаешь, ноги подкашивались. А потом уже, когда наступали капитально, шли во втором эшелоне. Видели лежащие на дороге трупы врагов. По ним уже проехали машины — раздавленная голова, грудь, ноги… На это мы смотрели весело.

А вот потери во взводе переживались очень тяжело. Особенно в Карелии… Шли по лесам… Наступали бойцы на мины, или их убивало пулей. Ямку под деревом выкопаешь. Полметра — уже вода. Заворачивали в плащ-палатку и в эту яму, в воду. Землей закидали, ушли, и никакой памяти об этом человеке. Сколько людей так оставили… Все молчат, не разговаривают, каждый переживает по-своему. Это было очень тяжело. Конечно, острота потерь постепенно ушла, но все равно было тяжело, когда кто-то погибал.

— Курили?

— Курил 42 года, а вот пил редко. Я вырос беспризорником, сладости не ел, а у меня на фронте был друг, который любил пить водку. Мы с ним менялись — я ему водку, а он мне сахар.

— Суеверия были?

— Да. Богу молились, но про себя, в душе.

— Можно было отказаться от выхода на задание?

— Нет. Это уже измена Родине. Об этом нельзя было не только говорить, но и думать.

— В минуты отдыха что делали?

— Отдыха у нас не было.

— Вы как думали, переживете войну?