Книга Черепаший вальс - Катрин Панколь

— Она чтит традиции. Я заметила, что таким вещам чаще придают значение, когда живут за границей. Во Франции об этом обычно забывают. Значит, у Марселя есть ее адрес…

— Он записал его на бумажке, сегодня утром мне показывал. Боялся, что забудет вам его дать.

Она встала, поискала на столике у изголовья кровати, нашла какой-то листок, взглянула на него и протянула Жозефине.

— По-моему, это он. Во всяком случае, это у Марселя были последние сведения о ней. Она ему иногда звонит, когда у нее какие-то проблемы…

— И вам это не нравится?

Жозиана улыбнулась и пожала плечами.

— Она хитрая девица… Вот я ей и не доверяю. Знаете, большие деньги всем к лицу… И мой плюшевый мишка в веночке из банкнот покажется прекрасным, как Аполлон!

На обратном пути — Филипп отвез их домой — Жозефина сказала, что ей очень понравилась Жозиана. Раньше, забегая изредка в контору Марселя на проспекте Ниель, она видела в ней всего лишь секретаршу — ну, сидит за столом какая-то женщина и жует жвачку. В придачу мать называла ее не иначе, как «эта грязная секретутка», — злобно, словно выплевывая каждый слог. Поэтому к образу манекена из приемной добавился другой: доступной, продажной, размалеванной куклы. А все наоборот, вздохнула она. Она добрая, мягкая, внимательная. Нежная.

Ширли и Гэри пошли прогуляться по кварталу Маре. Она возвращалась домой с Филиппом, девочками и Александром. Филипп молча вел большой седан. По радио передавали концерт Баха. Александр и Зоэ болтали на заднем сиденье. Гортензия тихонько поглаживала конверт с двумястами евро. Мокрый снег шлепался на лобовое стекло мутными кляксами, а дворники мерно и неотвратимо стирали их.

За окном проплывали озябшие деревья, увешанные яркими лампочками — рождественская иллюминация Елисейских Полей и улицы Монтеня. Рождество! Новый год! Первое января! Сколько ритуалов, сколько поводов украсить продрогшие деревья гирляндами! А мы — словно семья, которая воскресным вечером возвращается из гостей. Дети поиграют, мы приготовим ужин. Все только встали из-за стола, есть никто не хочет, но надо себя заставить. Жозефина закрыла глаза и улыбнулась. Даже мечты у меня такие супружески-добропорядочные, никакого порока. Скучная я женщина. Без всякой фантазии. Скоро Филипп вернется в Лондон. Завтра или послезавтра он поедет в клинику навестить Ирис. Что он ей рассказывает? Нежен ли он? Обнимает ли ее? А она? Как ведет себя она? И всегда ли с ними Александр?

Теплая, ласковая рука Филиппа легла на ее руку, погладила. Она сжала в ответ его пальцы — но тут же высвободилась, испугавшись, что заметят дети.

В холле они столкнулись с Эрве Лефлок-Пиньелем: тот бежал за своим сыном Гаэтаном с криком: «Вернись, вернись не-мед-лен-но, я сказал немедленно!» Он промчался мимо них, не останавливаясь, распахнул дверь и выскочил на улицу.

Они прошли через холл, вызвали лифт.

— Видал, какой встрепанный? — прошептала Зоэ. — А обычно весь из себя такой важный!

— Вид у него вообще малахольный, не хотел бы я быть на месте его сына, — чуть слышно ответил Александр.

— Тихо, они возвращаются! — прошипела Гортензия.

Эрве Лефлок-Пиньель шагал по просторному холлу, волоча сына за воротник рубашки. Он остановился у большого зеркала и заорал:

— Посмотри на себя, маленький засранец! Я запретил тебе к ней прикасаться!

— Но я просто хотел, чтобы она прогулялась! Она тоже скучает, даже она! У нас все дохнут со скуки! Никому ничего нельзя! И меня достали эти одинаковые цвета, я хочу носить рубашки в клетку! В клетку!

На последних словах он уже кричал. Отец сильно встряхнул его, чтобы заставить замолчать, и мальчик в испуге закрылся от него руками. При этом на пол упал какой-то круглый коричневый предмет. Эрве Лефлок-Пиньель завопил:

— Смотри, что ты сделал! Подними сейчас же!

Гаэтан наклонился, поднял круглую штуку и, стараясь не приближаться — вдруг ударит — протянул ее отцу. Эрве Лефлок-Пиньель схватил ее, ласково положил на ладонь и погладил.

— Она не двигается! Ты убил ее! Ты ее убил!

Он склонился над штукой и тихо заговорил с ней.

Жозефина, Филипп и дети наблюдали всю сцену в зеркале, оставаясь незамеченными. Филипп знаком приказал не шуметь. Они побыстрей скрылись в подъехавшем лифте.

— Во всяком случае, это тот самый Лефлок-Пиньель, которого я знал. Ни капли не изменился. Господи, до чего иногда доходят люди! — сказал Филипп, закрывая за собой дверь квартиры.

— Люди доходят до ручки, — вздохнула Жозефина. — Всюду сплошная агрессия. Я каждый день ее чувствую — на улице, в метро… мы словно совсем перестали выносить друг друга. Жизнь давит нас, как каток, и мы уже готовы толкнуть под него ближнего, лишь бы самому уцелеть. Заводимся из-за любого пустяка, готовы друг другу горло перегрызть. Страшно… Раньше я так не боялась.

— Как подумаешь, каково приходится бедному мальчишке, мороз по коже…

Они сидели на кухне; девочки и Александр включили телевизор в гостиной.

— Сколько ненависти было в его голосе… Я думала, он его убьет.

— Ну уж, не преувеличивай!

— Да точно тебе говорю! Я чувствую ненависть, она витает в воздухе. Тут все ею пропитано.

— Ладно! Давай откроем бутылку хорошего вина, наварим макарон и выбросим все из головы! — Филипп обнял ее за плечи.

— Не уверена, что получится, — вздохнула Жозефина, напрягшись. Дурные предчувствия сгущались, окутывали ее, накрывали черным плащом. Она теряла устойчивость. Она ни в чем не была уверена. И ей больше не хотелось прижаться к нему и все забыть.

— Расслабься, ну снесло крышу у человека, с кем не бывает. Никогда не поведу тебя на футбол. Ты там с ума сойдешь!

— Я плачу, когда вижу по телевизору рекламу «Рикоре»![56]Мне всегда хотелось такую семью, как у них…

Она повернулась к нему с дрожащей улыбкой, пытаясь выразить свое отчаяние и бессилие.

— Я здесь, я не дам тебя в обиду… со мной тебе нечего бояться, — сказал он, привлекая ее к себе.

Жозефина рассеянно улыбнулась. Она думала о другом. Было что-то знакомое в сцене, развернувшейся на ее глазах. Злоба, резкий голос, замах руки, похожий на летящий по ветру шарф. Она порылась в памяти, но ничего не смогла вспомнить. Однако смутное ощущение угрозы не уходило. Еще какая-нибудь тайна из детства? Опять ее ждет новая драма? Сколько детских драм надо вычеркнуть из памяти, чтобы больше не страдать? За тридцать лет она забыла, что мать хотела ее утопить. А сегодня вечером в холле, среди зеркал и растений в горшках, перед ней замаячила новая опасность. Какая-то грозная, зыбкая тень, какая-то нотка, от которой у нее кровь застыла в жилах. Всего лишь нотка… Она поежилась. Никто не сможет понять, что за незримая опасность мне грозит. Каким словом передать тот призрачный страх, который окружает меня, обвивает кольцами?.. Я одинока. Никто не может мне помочь. Никто не может понять. Мы все одиноки. Хватит тешить себя сладкими сказочками и искать спасения в объятиях красавцев. Это не выход.