Книга Операция прикрытия - Сергей Синякин

Правда, были в колонне и те, кто оказался в ней не случайно. Власовцы, например, или полицаи бывшие — таких не в лагерь надо было отправлять, расстреливать на месте. Это Криницкий мог смело сказать, как коммунист. Точнее, как человек, считающий себя в душе коммунистом, Партбилет его при аресте был изъят и, если его не уничтожили, пылился сейчас, наверное, в уголовном деле, по которому Криницкий был осужден.

Криницкому сидеть оставалось еще два года, но он особенно не обольщался. В лагере он насмотрелся всякого и видел, как людям вместо освобождения кидают довесок — за антисоветские высказывания в лагере. А откуда им в лагере советским взяться-то? Это Маяковский, футурист несчастный, мог написать о том, как собака бьющую руку лижет, среди простых людей таких мазохистов не было, если человека за здорово живешь в лагерь сажают, то откуда им взяться, теплым словам в адрес власть предержащих?

— Шаг налево, шаг направо — считается побега! — тоненько закричал молоденький таджик, из форса не надевающий шлем-маску. Нос и щеки его посинели, и Криницкий со злорадством подумал, что сегодня вечером этот конвоир будет плакать горючими слезами и вспоминать маму, если она у этого сукина сына когда-нибудь была. Не зря же говорят, что конвойщики рождаются почкованием, в крайнем случае — от тренированных на зэков сук-овчарок. — Конвой стреляет без предупреждений!

Ничего нового он зэкам не сказал.

Колона только стянулась к центру дороги и еще озлобленней принялась месить снег.

«И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…»

Сукин сын этот Киплинг, его бы сейчас сюда.

На железнодорожном переезде пришлось ожидать, когда пройдет состав. Конвой сразу же усадил заключенных прямо в снег. Сидеть пришлось довольно долго, снег под заключенными подтаял, поэтому, когда колонна снова двинулась в свой нелегкий путь, мороз начал хватать через влажную ткань верхней одежды и без того стылые тела.

Среди пестро одетых заключенных послышались приглушенные, но злые матерки. Некоторые теряли сознание, и их старались заставить очнуться злыми и болезненными пинками.

Стало совсем уж невмоготу, поэтому, когда за поворотом открылся колючий периметр, Криницкий был готов заплакать радостными слезами: дошли все-таки, дошли!

Только он рано радовался. Мерзнуть у ворот пришлось еще около часа. Режимники принимали заключенных у конвоя по списку, а для того, чтобы не ошибиться, затеяли на морозе перекличку.

Потом началась санобработка. Но это было к лучшему. Пусть розданные кусочки мыла были крошечными, главное — вода была горячей. Поначалу стылое тело даже не чувствовало кипятка, но потом стало отпускать, и даже дальнейшее не казалось особенно страшным. Подумаешь, всего два года осталось, больше уже отсидел. В отряде, куда попал Криницкий, оказалось несколько бывалых зэков, поэтому они организовали охрану барахла, и у них ничего не пропало. И уголовников определили совсем в другую партию, оттого-то у дежуривших никто ничего не отнял. И это только добавило хорошего настроения Криницкому — не каждый день выпадают такие удачи, теперь бы пошамать, и можно было считать, что прошедший день был совсем не плох. Жаль только, что до вечера поспать не удастся, охрана всегда хлопотлива, да и опера обязательно начнут дергать прибывших для знакомства, одним примеряя клички, а другим будущие дела, а уж представителям культурно-воспитательной части сам Бог велел прибывших зэков охмурять, такая уж у них задача была — воспитание из лагерной пыли будущих строителей коммунизма.

После санобработки пришло время устраиваться в бараках.

Собственно, делились обычно по бригадам, но еще в «Столыпиных» зэки начали группироваться по интересам.

Уголовники образовывали свою касту, в которую никак не могли войти «враги народа» и в исключительном случае попадали судимые за хозяйственные преступления, сами «хозяйственники», или как их еще называли — «расхитители», держались друг друга. Были они неорганизованным стадом, которое пасли уголовники. Власовцы и полицаи держались друг друга, среди них были травленые волки, умевшие убивать, просто достаточное для высшей меры количество этой крови не было доказано, поэтому, держась вместе, они разговоров о прошлом избегали, а к уголовной братве с интересом присматривались, чувствуя в них родное.

Остальные держались вместе из одного только чувства стадности. Известно, что человеку трудно прожить одному, матрос Селькирк на необитаемом острове одичал и потерял человеческий облик, в неволе же обособленно выжить было вообще невозможно.

Соседями по нарам у Криницкого оказались с виду порядочные люди. На первый взгляд. Только Криницкий за восемь лет повидал многое, на взгляд человека не оценивал и язык напрасно не распускал. Жизнь сама покажет, кому можно доверять, а кого и стороной обходить стоит по причине его тайного родства с лагерным «кумом».

Слева от Криницкого на нарах расположился полный и щекастый белорус Юрий Чадович. Угрюмым своим видом он напрочь отрицал предположения психологов, что полные люди чаще худых склонны к добродушному юмору. Юрию было около тридцати пяти лет. Насколько Криницкий знал его историю, Чадович попал в лагерь по причине своего невоздержанного языка и чисто белорусской упрямости. Он и раньше допускал в разговорах с ненадежными знакомыми различные незрелые политические высказывания, а в сорок восьмом на первомайскую демонстрацию вышел с плакатом «Народ и партия едины!», добавляя для знакомых рифмованную строчку о том, что нашли друг друга две… ну, сами понимаете кто. Знакомые стихотворные таланты Чадовича не оценили, поэтому на этот раз испуганных сигналов в белорусскую «беспеку» оказалось больше обычной нормы, и немудреные, но полные задорного юмора строки профессионально оценили искусствоведы в погонах.

Справа от Кришщкого заселился сухонький пожилой мужчина с интеллигентной седенькой бородкой и лысиной, напоминающей тонзуру католического монаха. Звали его Львом Ивановичем Фроловым, был он на воле инженером-строителем, а потому посадили его за элементарное вредительство.

То ли в расчетах были допущены ошибки, то ли бедовые прорабы унесли со стройки слишком много цемента, заменив его ненадежным песком, только дом, за строительство которого отвечал Фролов, в один прекрасный день рухнул, так и не дождавшись первых своих посетителей. И слава Богу, что не дождался, в противном случае Лев Иванович исправительно-трудовым лагерем не отделался бы, ведь строил он Бузулуцкий райком партии в Царицынской области: заселись честные партийцы в построенный для них дом, пришили бы Льву Ивановичу не элементарное вредительство, а классический террористический акт.

Рядом со Львом Ивановичем расположил немудреные свои пожитки Сергей Павлович Гудымов — длинный, худой и седой, но со спортивной осанкой, которая делала его похожим на восклицательный знак. Лагерные условия делали свое дело — постепенно восклицательный знак превращался в вопросительный. Гудымов был из Ленинграда, который он иначе как Санкт-Петербургом не называл, заодно он и о царском времени отзывался хорошо, а главное — он действительно был виноват в том, что создал монархическую организацию, в которую, кроме него, входили тесть и Друг детства Гудымова. Дальше слов и мечтаний их деятельность не распространялась, разве что хранили они портреты государя-императора, за что тесть и друг детства получили по пять лет, а Гудымову как руководителю подпольной организации отмерили на полную катушку.