Книга Sacre Bleu. Комедия д’искусства - Кристофер Мур

— Не понимаю, почему нельзя было попросить Ван Гога прийти в мастерскую, — сказал Люсьен, изо всех сил удерживая свой угол картины против ветра. (Ветряные мельницы строили на Монмартре не просто так.) Они медленно преодолевали площадь боком, по-крабьи, чтобы картину не вырвало у них из рук. Из-за длины холста — почти восемь футов — и толпы мальчишек, собравшейся поглазеть, как будут тащить голую тетку, они занимали столько же места, сколько обычно бы требовалось для трех экипажей, да еще и с лошадьми. Приходилось выбирать окольные пути и идти такими кварталами, где не было ветра и могла поместиться вся их свита.

— А чего бы нам не нанять кого-нибудь из этих гаменов? — высказался Анри. — Вы же нам поможете, гамены?

Гамены кивнули — они тоже перемещались по-крабьи, не отрывая взоров от синей голой тетки, словно их глаза связывала с нею таинственная пуповина. У нескольких штаны бесстыдно топорщились от невинно взбухших краников — причины мальчишки не знали, понимали только, что видеть эту синюю ню им одновременно приятно и тревожно; такое же воздействие она оказывала на взрослых, только sans взбухших штанов.

— Поможем, — произнес один гамен, засунув палец так глубоко в нос, что мог бы пощекотать себе память, угнездившуюся в лобной доле.

— Вот уж дудки, — сказал Люсьен. — Тут же даже краска еще не просохла. Они ее всю залапают своими грязными пальцами. Назад, гамены! Назад!

— А в жизни она тоже была синей? — спросил у Анри один мальчишка.

— Нет, — ответил Тулуз-Лотрек. — Это лишь представление художника о свете.

— А вы ее за сиськи трогали? — осведомился другой гамен.

— Увы, нет, — ответил Анри и ухмыльнулся Люсьену, поигрывая бровями: ни дать ни взять карикатура на опереточного сластолюбца.

— А чего их больше не сделали? — спросил Пальценосый.

— А того, что не он ее писал! — рявкнул Люсьен. — Ее писал я, достачливый ты опарыш! А теперь сдрисните все отсюда. На хуй пошли. Все прочь. Зар-разы! Пар-разиты! — Люсьен не мог на них замахать, не отпуская своего края картины, зато он весьма внушительно тряс головой и вращал глазами.

— А если будете на нас орать, мы вам больше помогать не станем, — сказал Пальценосый.

— Люсьен, — заметил Анри. — Забивать детей до смерти по-прежнему считается преступлением, но если ты чувствуешь, что без этого никуда, знай: у моей семьи на постоянном предварительном гонораре есть целая компания юристов — как раз для таких крайних случаев. Отец печально известен своей небрежностью с огнестрельным оружием.

— А мадам Лессар поэтому ее ухайдакала? — осведомился один гаврош, которого Люсьен неведомо из-за чего прозвал про себя Мальчиком-с-пальчиком. — Что вы ее рисовали, а не хлеб пекли, как положено?

— Ну, все, — произнес Тулуз-Лотрек. — Бить буду я. Давай-ка прислоним картину к стене.

Люсьен кивнул, и они аккуратно поставили полотно на попá. Свою трость Анри держал с изнанки холста, как укосину, однако теперь взмахнул ею шикарным жестом — и зажмурился, дернув за голову эфеса. Гамены хором ахнули. Анри робко приоткрыл один глаз.

— Вы только поглядите, — промолвил он. Там, где должен был обнажиться хрустальный кордиал, в чем Анри был почти уверен, оказался опасно заточенный коварный клинок. — Рад, что не предложил тебе утешиться коньяком, Люсьен. En garde, шалопаи!

И он сделал выпад в сторону гаменов, а те с какофоническим визгом размелись по всем углам перекрестка. Анри глянул на Люсьена через плечо и ухмыльнулся. Тот не сдержался и осклабился в ответ.

— Слишком костлявая, — раздался голос с того места, где только что чертополохом торчали мальчишки. Невысокий мужчина в широкополой соломенной шляпе и полотняном костюме цвета буйволовой кожи, седая эспаньолка аккуратно подстрижена и расчесана, а в голубых глазах — удивленная улыбка. Пьер-Огюст Ренуар.

— Месье Ренуар, — произнес Тулуз-Лотрек. — Bonjour. — Он вложил клинок в трость и протянул руку пожилому художнику.

Ренуар пожал и кивнул Люсьену.

— Значит, тебе лучше?

— Гораздо, — кивнул Люсьен.

— Хорошо. А то я слыхал, ты собирался помереть из-за какой-то девчонки. — Ренуар снова посмотрел на картину. — Из-за вот этой синей и костлявой?

— Я просто переутомился, — ответил Люсьен.

— Ну, Крысолов, могу сказать, что ты и впрямь чему-то научился.

Люсьен опустил взгляд на ботинки и понял, что краснеет от похвалы учителя.

— Мне солидные попы нравятся, — пояснил Ренуар Тулуз-Лотреку. — А эта слишком худосочная, но Люсьен здесь не виноват. — Ренуар сделал шаг от полотна, за ним еще один, и еще, пока не перешел на другую сторону улицы. После чего вернулся и наклонился, едва не уткнувшись носом в слой краски.

Затем поднял взгляд на Люсьена, который придерживал холст, чтобы тот не сдуло.

— Это очень хорошо.

— Merci, Monsieur, — ответил Люсьен.

— Очень, очень хорошо, — продолжал Ренуар.

— Да ладно, что вы, — смутился Люсьен.

— Ха! — Ренуар хлопнул себя по ляжке. — Это не собачки в случке, но все равно хорошо. — Ренуар сдвинул шляпу на затылок и широко улыбнулся. Глаза его блеснули так, словно ему на память пришло что-то радостное. — Помнишь, ты со мной нес через всю гору ту большую картину с «Галетной мельницей», Люсьен?

— Конечно. — Теперь и Люсьен поучаствовал в его улыбке.

— То было большое полотно, — сказал Ренуар Тулуз-Лотреку. — Не такое, как это, но все равно в одиночку не унесешь. Сейчас оно у Кайботта.

— Я знаю эту картинку, — ответил Анри. Ему б ее не знать. Она его так поразила, что несколько лет назад он написал свою версию.

— В общем, мне хотелось написать вечеринку — столько жизни, сколько бывает по воскресеньям вечером в «Галетной мельнице». Когда все танцуют, пьют, веселятся. На такое требовался большой холст. А работать я мог лишь по воскресеньям, потому что все мои натурщицы — Марго и прочие — на неделе заняты. Поэтому каждое воскресенье мы с Люсьеном волокли это огромное полотно из моей мастерской на рю Корто к танцзалу, и я там писал, а мои друзья позировали. После первого грубого наброска я мог их заставить сидеть неподвижно лишь по одиночке, по двое за раз. Как кошек пасти. Им хотелось пить, танцевать, праздновать — делать, в общем, то, что я пытался ухватить на холсте. А я заставлял их позировать. Я писал весь день — каждую модель по чуть-чуть, пока им не надоедало. Кроме малютки Марго. Та позировала неподвижно, как статуя, и столько, сколько мне требовалось. А под вечер мы переносили полотно обратно через весь butte ко мне в мастерскую. Oh là là, какой был ветер. Каждую неделю с холста приходилось снимать сухие листья и хвою, и я залечивал краской каждый маленький шрам, а через неделю появлялись новые. Ты же помнишь это, Люсьен?

— Oui, Monsieur. Помню.