Книга Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Ладно, ладно, схожу.

— А таскаться в Национальную галерею — только напрасно тратить время. Зря я это предложила.

— Там я найду вдохновение.

— Это чистое заблуждение, что одни художники вдохновляют других. Ты или способен писать, или нет, есть в тебе это или нет… Это как способность двигать ушами или кожей на голове — я это могу, а все, кого я знаю, не могут. Живопись — вещь реальная, ничего общего не имеющая с колдовскими чувствами. Знаю, какой ты бываешь в Национальной галерее — бродишь по залам, погруженный в мир фантазий, где все легко и мило.

— Не мило, а прекрасно. И совсем не легко.

— Легко и мило. Украшательство — вот чем твои приятели Тициан, Веронезе, Боттичелли, Пьеро делла Франческа, Перуджино, Учелло и прочие из той старой шайки знаменитостей занимаются. Берут все, что есть ужасного, кошмарного, подлого, зловещего, мерзкого, гнусного, злого, грязного, отвратительного и ничтожного в мире, и превращают в нечто приятное, милое и псевдоблагородное. Это такая ложь! Живопись лжива, по крайней мере в большей своей части. Неудивительно, что у Шекспира не упомянут ни единый художник.

— Нет, упомянут. Джулио Романо. Гай говорил мне.

— Ну и ну, Гай восхищался Джулио Романо![89]

— Не восхищался, он просто сказал…

— В книге еще можно сказать какую-то правду. Но почти вся живопись существует для услаждения, она приятна, она как торт, посмотри на Матисса, посмотри на…

— Тебе не нравится ни один художник, если он не такой садист, как Гойя.

Это был старый спор, который мог вспыхнуть из-за чего угодно. Начав его, они не могли удержаться от того, чтобы не вернуться проторенной дорожкой на все то же минное поле.

— Садист! Ты хочешь сказать: правдивый. Это твои христианские дружки — настоящие садисты со своими распятиями, бичеваниями, обезглавливаниями и пытками огнем. Возьми святого Себастьяна, как он демонстрирует свои стрелы и при этом улыбается зрителям. Понятно, что это значит. Ни намека на настоящую боль во всех их муках.

— Раз нет боли, нет и садизма.

— Это искусство, оторванное от жизни. Гойю, по крайней мере, волнует происходящее. Господи, неужели мы уже все съели? Налей мне, ради Христа, еще вина. Твоя живопись всегда была слащавой, верней, ты выбирал что-нибудь слабое, сентиментальное и копировал, никогда у тебя не было собственных идей, во всяком случае ты никогда не вкладывал в свои поиски какой-то смысл и правильно сделал, что бросил попытки.

— Я не бросил!

— Я-то считала, ты можешь рисовать, и, подумать только, хотела, чтобы ты когда-нибудь нарисовал вместо жаворонка меня в виде мадонны!

— Кто действительно бросил, так это ты. Могла хотя бы попробовать продолжать, пусть и ради заработка.

— К черту живопись. Я писательница. В книге можно сказать что-то важное.

— Что ж, может, ты правильно сделала, что бросила. На свете никогда не было хороших художниц и никогда не будет. Ни эротичности, ни воображения. Не было женщин-математиков, женщин-композиторов…

— Хватит нести чушь! Сам знаешь, что говоришь это, только чтобы задеть меня. С тех самых чертовых пор, как этот чертов мир начал крутиться, чертовы мужики сидели, развалясь, а женщины им прислуживали, и даже когда женщины имели какое-то образование, они не могли сосредоточиться, потому что должны были вскакивать, когда заявлялся их разлюбезный муженек…

— Ну да?!

— Да кто ты, черт возьми, такой, Тим Рид? Напялил сногсшибательную блузу и пыжишься, думаешь, от тебя глаз не отвести? Ты ни на что не способен, от тебя миру пользы не больше, чем от любого чертова мужика, который тянет чертово пиво в чертовом пабе, ты паразит, халявщик, живешь тем, что слямзишь из чужого холодильника, приживальщик, несчастный попрошайка, у тебя лакейская душа, чертов мошенник…

— Дейзи… дорогая…

— Проклятье! Не называй меня дорогой, не напоминай мне, что платишь за мою квартиру.

— Я и не собирался…

— Ладно, хорошо, уходи, проваливай, если сыт по горло, я не прошу тебя остаться со мной, иди и найди себе смазливую машинисточку, она хотя бы сможет что-то заработать, чтобы прокормить тебя. Не будет больше бобов на тосте. Сможешь завести хорошенький домик в Илинге, под хорошенький процент, и парочку чертовых детишек, как любой другой, с тем отличием, что ты будешь сидеть на шее у своей женушки. Ты просто сводишь меня с ума, ты так чертовски доволен собой…

— Я не…

— Думаешь, что в тебе этого нет, но ты ошибаешься. Я смотрела на тебя, когда тебе казалось, что тебя никто не видит: такой самодовольный, беспечный, как бентамский петух, поглядываешь на себя в зеркало, прихорашиваешься, ухмыляешься. Ты считаешь, что ты такой душка, такой жутко милый, и очень даже умный, и совершенно безобидный, и симпатичный, и славный. О боже! Посмотри правде в глаза, нам лучше разойтись, мы только мучаем друг друга, тянем вниз, все это наше притворство и ложь, это же все ложь, Тим, давай покончим с этим… Мы не подходим друг другу. Ты хочешь уйти, так почему не сказать прямо, зачем прикрывать это злобными нападками? Оставь меня одну. Думаешь, я без тебя не справлюсь? Прекрасно справлюсь. Возьму себя в руки и займусь чем-то, если ты не будешь суетиться и прикидываться, что заботишься обо мне.

— Дейзи, прекрати. Все это пустые слова, ничего они не значат. Мы — это мы, какие есть, мы вместе, это главное. Будем любить друг друга, что нам остается? Выпей еще вина.

— Похоже, каждый раз «выпей еще вина» становится окончательным решением. Ладно, ты платишь за мою квартиру, думаешь, я рада этому?

— В сентябре у меня будет работа.

— В сентябре!

— Протянем, если будем поменьше пить и не покупать одежду.

— Хочешь сказать, если я буду пить поменьше и не покупать тряпки. Да, это платье новое, по крайней мере для меня. Я купила его в секонд-хенде. Оно стоило…

— Ну что ты! Я сказал «мы протянем».

— Думаю, не умрем. Иногда мне хочется умереть. Жизнь с тобой — кошмар. Другая может быть лучше. Я просто не умею устраивать жизнь. Как ты говоришь, мы такие, какие есть, и лучше нам любить друг друга. Мой роман принесет какие-то деньги. Знаю, ты сомневаешься! Только сейчас я не в состоянии писать, пытаюсь каждый день, но не выходит. Нелепая мы парочка. Тяжкое бремя друг для друга. О черт, вино кончилось! Ну и что будем делать, в конце концов?