Книга Римский орел - Саймон Скэрроу

С тех пор как Лавиния была взята в дом легата, Катон потерял покой. Ему так и не удавалось увидеться с ней, хотя он уже несколько раз под надуманными предлогами наносил супруге Веспасиана визиты и, поддерживая беседу, красноречиво вздыхал. Флавию все это несказанно забавляло. В конце концов она не выдержала и рассмеялась.

— Право, Катон, тебе не мешало бы проявлять больше настойчивости.

— Госпожа?

— Ты делаешь вид, что ходишь ко мне, хотя на деле тебе нужна лишь Лавиния. Так почему бы тебе мне о том не сказать?

Катон покраснел и насупился. Флавия вновь рассмеялась.

— О мой Катон, пожалуйста, не сердись! Лучше ответь, ты хочешь увидеть ее?

Катон кивнул.

— Вот и прекрасно. Надеюсь, это устроится. Но сначала нам нужно поговорить.

— О чем, моя госпожа?

— О Лавинии. Ты ведь мало что знаешь о ней.

— Совсем ничего, — ответил Катон. — Я впервые увидел ее в тот же день, что и ты, госпожа.

— То же самое говорит и она.

— Купец, правда, сказал, что ее продал ему какой-то трибун.

— Да, — кивнула Флавия. — Плиний. Славный молодой человек. Очень умный и образованный. Качества, совершенно ненужные в армии.

— Тогда почему же он продал ее? Без приличного платья, в каких-то обносках?

— Ответ зависит от того, кого слушать.

— Что ты хочешь этим сказать, госпожа?

— Плиний дал мне понять, будто расстался с ней потому, что она плоха как служанка. Лентяйка, неумеха и, вдобавок, нечиста на руку. Последней каплей, по его словам, было то, что она украла одну из его шелковых ночных рубашек. — Флавия чуть понизила голос и наклонилась вперед. — Однако в устах жен офицеров эта история выглядит по-другому. Они говорят, что Лавинию и не прочили на роль прислуги. И то сказать, какая она, с ее внешностью, посудомойщица или прачка? В общем, прошел слушок, что Плиний приобрел ее для того, чтобы она скрашивала ему долгие зимние вечера.

— Как наложница!

— Не совсем. Нашему Плинию хотелось обзавестись не просто девушкой для постельных утех, а подругой. Умной, воспитанной, понимающей, способной к общению с ним на том уровне, к какому он с детства привык. Несколько месяцев наш отважный трибун обращался с Лавинией как с фарфоровой статуэткой, знакомил ее с историей Рима, обучал чтению, счету, письму. Однако дело шло много трудней, чем ему бы хотелось.

— Но разве это основание для того, чтобы вышвырнуть ее за порог?

— Разумеется, нет.

— Тогда что же случилось?

— Да то, что случается сплошь и рядом. Когда девушка отрывалась от книг, взор ее обращался к другому трибуну. Производящему более сильное впечатление, чем тот, кто был рядом, и, уж во всяком случае, более искушенному в амурных делах.

— Это Вителлий? — спросил Катон.

— А кто же еще? Он решил заполучить Лавинию, как только увидел, а она, со своей стороны, будучи еще малоопытной в таких играх, не нашла в себе сил противиться обольстителю. Должно быть, она им увлеклась. И, так сказать, увлекалась неоднократно. Все это продолжалось до тех пор, пока Плиний, вернувшись с дежурства, не застал свою ученицу за освоением дисциплины, которая до сих пор не входила в их учебные планы. В общем, что было, ты можешь представить и сам, а результат тебе известен. Лавиния оказалась на козлах повозки работорговца.

— Бедняжка.

— Бедняжка? — Флавия подняла брови. — Мой дорогой мальчик, она для того и росла. Ты ведь наверняка видел множество девушек подобного рода. Последние два императора буквально наводнили ими дворец.

— Да, — согласился Катон. — Что верно, то верно. Но мой отец всячески старался меня удержать от слишком близкого знакомства с ними. Говорил, что мне следует поберечь себя для кого-то получше.

— Вот как? И ты думаешь, что Лавиния — это и есть «кто-то получше»?

— Моя госпожа, какова она и что собой представляет, мне неизвестно. Что мне известно, так это то, что меня тянет к ней. Я понятно выражаюсь, моя госпожа?

— О да. Первый опыт влюбленности всегда сопряжен с ослеплением. Страсть настолько захлестывает человека, что он за ней не видит того, кто в нем ее возбуждает. В твоем случае дело обстоит именно так, но не переживай, это скоро пройдет. Так бывает со всеми.

Катон хмуро посмотрел на нее.

— Неужели с возрастом все люди начинают думать так, как ты, госпожа?

— Не все. Но все молодые люди думают так, как ты. Флавия улыбнулась. — Я понимаю тебя, Катон, а ты поймешь все, мною сказанное, только через несколько лет. Хотя вряд ли будешь мне благодарен. Но давай попробуем зайти с другой стороны. Как считаешь, Лавиния тебя любит?

— Я не знаю, — признался Катон. — Мы ведь совсем не знакомы.

Флавия улыбнулась, но промолчала.

— Ну хорошо, моя госпожа, — сдался Катон. — Правильно, я тоже не знаю.

— Хороший мальчик, ты начинаешь соображать, что к чему. Очень важно, чтобы ты постарался сохранить в этой ситуации ясную голову. Мой муж считает тебя многообещающим юношей, и, если ты собираешься делать карьеру, тебе нужно быть весьма осмотрительным. Ошибки молодости могут преследовать человека всю жизнь. Все это я говорю, чтобы предостеречь тебя. А сейчас, скажи, ты по-прежнему хочешь ее увидеть?

— Да.

Флавия рассмеялась.

— Я так и думала.

— Я разочаровал тебя, госпожа?

— Напротив. Если человек, несмотря ни на какие доводы, способен отстаивать свою страсть, значит, его запросто с ног не собьешь. Лишь глупец ставит логику выше чувств, ведь софисты, на нее опираясь, могут как доказать что угодно, так и опровергнуть, но стоит ли после этого им доверять? У тебя, Катон, есть не только ум, но и сердце. Что ж, я, в свою очередь, могу сказать лишь одно: будь самим собой, живи чувствами, но не забывай и о разуме. Мне, кажется, нынешняя твоя ситуация чревата для тебя большой болью, но никаких советов ты более от меня не услышишь. А помощь получишь, предоставь это мне. Правда, устроить свидание будет не так-то просто. В походных условиях улучить момент тяжело. Да и мой муж придерживается весьма консервативных взглядов на все, касающееся обращения с его собственностью.

Когда на рассвете следующего дня главный штандарт легиона вместе с остальными штандартами был благополучно вынесен из церемониального зала, все — и солдаты, и офицеры — испытали немалое облегчение. В римской армии существовали свои суеверия, и любая оплошка в таком ритуале была бы мгновенно истолкована как в высшей степени дурное предзнаменование. Однако на этот раз все прошло без сучка без задоринки, орел горделиво проплыл над виа Претория и занял свое место во главе первой когорты. Легионеры вмиг подтянулись, не сводя с него глаз. Значимость момента усугублялась тем, что впервые за многие годы (мелкие пограничные стычки в счет, безусловно, не шли) легион выступал на войну. Над крепостью воцарилась мертвая тишина. Умолкло даже лагерное охвостье. Только животные, безразличные к человеческим странным затеям, скребли копытами мостовую, позвякивали упряжью и помахивали хвостами.