Книга Убийство девушку не красит - Лидия Ульянова

Так и остались они один на один с Зерновым. Приезжал он регулярно, раза два в неделю, выдергивал Катю на пару часов из камеры, пытался кормить домашним харчем, тайком пронесенным в объемном портфеле, развлекал разговорами.

Несмотря на его опаску, Катя оказалась почти идеальным клиентом. Не жаловалась на тяготы неволи, не требовала для себя особых, чрезмерных благ «сверх программы», стойко переносила бытовые неудобства, все же сведенные к минимуму усилиями Зернова. От принесенной еды Катя больше не отказывалась, вежливо и аккуратно ела и даже сама заказывала что-нибудь на следующий раз. С ней не нужно было выдумывать тем для разговора, как, впрочем, не нужно было и часами распространяться о житье-бытье ее семьи. Беседа их складывалась как-то сама собой, и темы ее были различны. То они кратко вспоминали вчерашний «КВН» по первому каналу, то обсуждали политические новости, то Катя рассказывала о новостях своей камеры. А то они просто молча читали принесенные им свежие газеты, если не было настроения говорить.

Были задействованы все возможные механизмы, но даже при отсутствии реальных, бесспорных доказательств Катиной вины на дворе ранняя весна плавно перешла в жиденькое питерское лето, а Катя все томилась каждодневным ожиданием того, что со скрежетом распахнется тяжелая дверь и прозвучат заветные слова:

– Миронова, с вещами на выход!

Главный парадокс заключался в том, что попасть сюда было в тысячу раз проще, чем выйти. Сепаратные переговоры, проведенные со власть предержащими, четко давали понять, что для общества Катерина не опасна, а между тем каждый новый день был похож на предыдущий. Оставалось только ждать, и ожидание это было таким нестерпимым, таким томительным, безнадежным до безразличия…

Но в один из душных, перегретых городским солнцем дней дверь в камеру отворилась с привычным звуком, и безразличная ко всему, отчаявшаяся Катя услышала наконец:

– Миронова, с вещами на выход…

Благодаря упорству и убедительности Зернова гражданка Миронова была выпущена на свободу под залог и под подписку о невыезде, с обещанием являться в органы правосудия по первому же требованию.

17

– Черт!.. Черт, черт, черт!.. Черт побери! – бормотала себе под нос Катерина, задыхаясь, изо всех сил карабкаясь вверх по осыпающемуся песчаному склону, цепляясь за тонкие, выступающие из песка корешки травы и корявые корни одинокой сосенки, вздувшимися венами проступающие сквозь песок.

Пол-лета как вернулась она к привычной, нормальной человеческой жизни. Нормальному быту, обычным проблемам. Очень боялась, что с ней будут носиться как с больной, прокаженной, ущербной. Еще бы, в тюрьме побывала… Именно так, кстати, сама себя поначалу и чувствовала. Еще больше боялась, что станут расспрашивать до мельчайших подробностей, копаться в ее поступках, ища им объяснения и оправдания, препарировать ее мироощущение.

Но ничего такого не случилось. Все посвященные сердечно, радушно, но деликатно коротко поздравили с освобождением, поприжимали к груди, похлопали по спине с еще сильнее проступившим позвоночником и тут же сделали вид, что все забыли. Иногда даже становилось обидно: могли бы и подольше понянчиться, погоревать, пошевелить слегка затянувшуюся рану. Все ж таки из тюрьмы вышла!..

Прежние горести и унижения, однобокие впечатления забывались очень быстро, вытесненные каждодневными, будничными делами. Офис, дом, дача… Всюду требовалось поспеть. За всем углядеть. Впервые за несколько лет Катя никуда не ехала, не собирала и не разбирала вещи – подписка о невыезде висела дамокловым мечом. Пришлось приспосабливаться.

Заморевич не беспокоил, к себе не вызывал, и от этого становилось только еще хуже – уж лучше бы тормошил и названивал, тогда, может быть, хотя бы создавалось впечатление, что дело продвигается и что-то делается для поиска убийцы гражданина Пояркова.

Катя быстро начинала беспричинно злиться, от пустяков заводилась с полуоборота, срывалась на близких. От сознания собственной черствости злилась еще больше, вспыливала еще быстрее…

После корила себя, ругала последними словами. Бросалась с неловкими извинениями, неуклюжими реверансами и от бессилия глухо плакала по ночам в подушку. Пыталась даже следовать советам из гламурных женских журналов – в борьбе со стрессом ухаживать за собой. Сделала новую прическу, новый маникюр, ублажала себя у косметолога и в примерочных магазинов. Потратила кучу денег, но все равно мало помогало. Новый имидж не радовал, обновы сиротливо висели в шкафу.

По-прежнему Катя чувствовала себя механизмом, в котором поломалась какая-то не самая важная шестеренка: вроде бы еще крутится, но уже не так, как должно…

Последним экспериментом по налаживанию мира в душе стала поездка на дачу к Павлову. Сам Павлов с семьей отбыл отдыхать в Черногорию, а чудесный загородный дом на берегу залива оставил на Катино попечение.

По-честному, попечения ее здесь вовсе не требовалось, все заботы по охране и поддержанию дома нес на себе шустрый Савельич, мужичок неопределенного возраста, чистенький и трезвый любитель философских книг и канала «Культура».

Охранник из Савельича был неважнецкий, как он сам о себе говорил – «соплей перешибешь», да и подвигов по охране частной собственности никто от него не ждал. Для отражения вторжений лихоимцев несли здесь службу ребята покруче. «Наш иностранный легион», – иронично называл их Савельич, практически незаменимый во всех остальных делах: истопить баню, выкосить траву на газонах, полить, прибить, починить, наладить лодочный мотор. Да и много других важных мелких и крупных обязанностей выполнял маленький интеллигентный дедок, незнамо где отрытый Павловым за скромное право круглый год жить в пристройке за баней.

Павлов звал Савельича «наш барабашка», плохо представляя, как обходилась раньше без него семья.

Катя сразу влюбилась в этот дом под старыми скрипучими соснами, в этот берег с песчаным обрывом к воде, в бесконечный пляж с прогретым солнцем серым песком и горячими валунами гранита. И в тишину. Ночью, когда детвора и подростки с трудом загонялись спать, выключалась музыка, стихали натруженные моторы мопедов и скутеров, становилось непривычно тихо, а в раскрытые окна доносился мерный плеск волн, ровное дыхание воды.

Уже несколько дней жили они здесь вдвоем, Катя и Боб, наслаждаясь покоем, одиночеством, целебным сосновым воздухом, близостью воды. Савельич тихо сновал в отдалении, «работал работу», сам не навязывался. Но и не отказывался от разговоров. Пойманный на крючок первым же вопросом, с удовольствием усаживался поблизости, складывал на коленях руки с узловатыми подагрическими пальцами и начинал неспешные рассуждения, уводящие его далеко от первоначальной темы. Непротивленческие его экскурсы нисколько не раздражали Катю, наоборот, действовали успокаивающе и умиротворяющее. Как плеск воды.

Ни к чему не обязывало и общение с соседями. Так, легкие беседы с книксенами:

– Ах, ваша чудесная собачка!..

– Нет-нет, она не кусается и детей любит. Не бойтесь.