Книга Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

Эгиль поворачивается, вся спина у него в светлых волосках, он сует руку в карман брюк и, тихонько позвякивая ключами от машины, выходит, а мы с мамой так и сидим, смотрим в пространство перед собой, а холодильник все гудит, я хватаю чашку, допиваю остатки кофе, ставлю чашку на стол. Он много работает, говорит мама. Мы оба много работаем, мама, говорю я и чуть устало ей улыбаюсь. Да, пожалуй, говорит она. Вчера вечером я работала до половины одиннадцатого, говорю я. Да, говорит мама. Не понимаю почему, но так оно и есть, продолжает она. Купаетесь в деньгах, а взять выходной вам вроде как всегда не по средствам! — говорит она. Не понимаю, зачем вам все это, говорит она, все эти вещи, которые вы покупаете. Да уж, говорю я, по-прежнему с усталой улыбкой, смотрю на нее и вижу, что моя улыбка заводит ее. Не понимаю, какая вам радость от этих вещей, говорит она, у вас же нет времени их использовать. Да уж, говорю я, на вдохе, говорю с легким вздохом и держу улыбку, вижу, как она заводится все больше, я даже немножко рада, что она заводится, мне чертовски надоело слушать, как она переливает из пустого в порожнее, пускай видит, что меня это не колышет, ей на пользу. И все равно никак не уйметесь, продолжает она, все вам мало. Да, знаешь ли, говорю я. И дети точь-в-точь такими становятся, говорит она. Не жалуйся на детей, мама, говорю я, держу усталую улыбку. Да я и не жалуюсь, говорит она, они не виноваты, что их балуют. Конечно, это я виновата, ясное дело, говорю я. Я этого не говорила, замечает она. Но подразумевала, говорю я. Так ведь ты, как все родители, в ответе за то, какими станут твои дети. Конечно, говорю я. Значит, и ты в ответе за то, что я такая, как есть, говорю я, слышу свои слова, слышу, как много в них злости, стараюсь прощупать, вправду ли во мне столько злости, но чувствую скорее усталость и безразличие, чем злость, и устало улыбаюсь ей. Ну уж нет, говорит мама. Большая часть вины лежит на твоем отце, говорит она, а я слышу ее слова и знаю, говорит она так оттого, что я не люблю, когда она плохо отзывается о папе, знаю, она говорит так, чтобы спровоцировать меня. Да-да, ладно, коротко говорю я, держу усталую улыбку, закрываю глаза, снова открываю, прямо воочию вижу, как я при этом спокойна, а еще вижу, что мама заводится еще сильней.

Он до невозможности тебя баловал, говорит она. Ну конечно, говорю я. Папа виноват, что все со мной пошло шиворот-навыворот, говорю я, секунда-другая проходит в полной тишине, и я чувствую, что раздражаюсь все сильнее, закрываю глаза, втягиваю воздух и выпускаю его как легкий вздох, потом открываю глаза, опять смотрю на маму. Почему ты такая, мама? — спрашиваю я, слегка безнадежным тоном. Мы с Эгилем стараемся относиться к тебе по-доброму, берем тебя с собой в Намсус, чтобы ты снова повидала старый дом, говорю я, а ты вон как все поворачиваешь, говорю я, слышу свои слова, вообще-то мне невмоготу сейчас начинать упреки, но я все равно начинаю, просто так выходит само собой, ну и ладно. Тебе хочется, чтобы я мучилась угрызениями совести? — спрашивает она, смотрит на меня и усмехается, а я смотрю на нее, вздыхаю, секунду молчу. Нет, где уж мне! — говорю, с коротким невеселым смешком. Конечно, ведь у меня нет совести, говорит она, продолжая усмехаться, и я чувствую, что это выше моих сил, именно сейчас, я высоко поднимаю брови, смотрю в стол, опять шумно вздыхаю. Потом смотрю на нее. Давай не будем, мама, говорю я. Конечно, давай не будем, говорит она. Ах, мама, говорю я, наклоняю голову набок, секунду просительно смотрю на нее и представляю себе, какой у меня усталый вид, когда я сижу вот так. Ну, что еще? — говорит мама. Я же согласна, давай не будем, говорит она все с той же усмешкой, а я все с той же невеселой улыбкой киваю ей, говорю: Отлично! Пожалуй, выпью еще кофейку, говорю я, тебе тоже принести? Нет, спасибо, у меня есть, говорит она. Ну что ж, говорю я.

Наступает тишина, мама смотрит на меня, усмехается. Но себе-то пойди принеси, говорит она. Да нет, говорю я, мне тоже хватит. Значит, хватит, говорит она, а ведь ты хотела. Да, но не особенно, говорю я, и мама усмехается мне, качает головой. Поглядеть на тебя — будто именно ты и прибивала Спасителя к кресту, говорит она. Ты знаешь об этом? — говорит она, проходит секунда, и я чувствую, что она все больше и больше действует мне на нервы, словно все силы из меня высасывает, наваливается усталость, и я опять улыбаюсь ей усталой улыбкой. Нет, не знаю, только и говорю я. У тебя до невозможности виноватый вид, говорит она. Наверно, отвечаю я, по-прежнему с улыбкой. Если у тебя есть еще в чем меня упрекнуть, будь добра, выкладывай прямо сейчас, говорю я. Тогда мне будет ясно, знаешь ли ты, над чем надо поработать, говорю я. Ах, до чего же приятно слышать, что ты по-прежнему умеешь быть дерзкой, Силье, говорит она. Стало быть, кое-что от тебя пока осталось, говорит она, с усмешкой глядя на меня, проходит секунда, раздражение во мне растет, я смотрю на нее, вздыхаю.

Мама, говорю я, стараясь, чтобы слова прозвучали искренне. Ты не можешь прекратить? — говорю я, но она не прекращает. С годами ты как-то подрастеряла дерзость, говорит она с усмешкой. И это говоришь ты, роняю я, и у меня вдруг вырывается невеселый смешок. Если кто и пытался учить меня, как хорошие девочки должны себя вести и как не должны, так это ты, говорю я. Ха, говорит она, я давала тебе больше свободы, чем многие родители дают своим дочерям. Да, конечно, после смерти папы, говорю я, ты ведь не могла держать меня в прежней строгости, когда вдруг обнаружила, что должна самореализоваться и весело пожить, говорю я. Я имею в виду, когда я была маленькая, говорю я. Да, ведь такова была моя роль — протестовать и быть довольно строгой, при твоем-то отце, говорит она, он до невозможности тебя баловал, говорит она, и я слышу ее слова и знаю, она пытается уязвить меня, вновь попрекая папу, а я вижу перед собой папу, милого, доброго папу, и чувствую, как она мне надоела, чувствую, как я устала, представляю себе, как устало выгляжу, представляю себе чуть унылое лицо и усталый взгляд, и от этого зрелища усталость словно бы наваливается еще сильнее. Знаешь, мама, говорю я. Не очень-то приятно гостить у тебя, когда ты такая, говорю я. Что бы я ни делала для тебя, ты встречаешь меня усмешкой или еще каким-нибудь неприязненным выпадом, говорю я, ты вечно недовольна всем, что я делаю, говорю я, слышу свои слова, слышу, сколько в них боли, и внезапно мне кажется, будто эти слова вправду причиняют мне боль, а боль пробуждает тело, я смотрю прямо на маму, проходит секунда-другая, я все больше оживаю, я словно бы до сих пор не видела маму, не видела, какой гадкой она может быть, словно бы до сих пор я спала.

Я стараюсь как могу, мама, говорю я. Это точно, говорит она, и я слышу ее слова, чувствую, как у меня открывается рот, сижу и смотрю на нее, потому что не могу понять, как у нее язык поворачивается говорить такое, не могу понять, что она способна так гадко относиться ко мне, и просто не знаю, что сказать, не знаю, что делать, несколько секунд проходит в полной тишине, и вдруг она начинает плакать, и я тотчас вздрагиваю, уж и не припомню, когда я видела маму плачущей, но сейчас она вдруг сидит и плачет, сильная, суровая мама плачет, и я чувствую, как меня охватывает тревога.

Тишина, тревога нарастает, во всем теле холод, я совершенно не знаю, что делать, совершенно не знаю, что сказать, однако встаю, подхожу к ней, поднимаю руку, хочу погладить ее по волосам, но не делаю этого, не припомню, чтобы когда-нибудь так к ней прикасалась, не могу себя заставить, опускаю руку ей на плечо и в тот же миг чувствую, как меня захлестывает недовольство, а этого я не вынесу, поэтому легонько хлопаю ее по плечу, раз и другой, а затем убираю руку.