Книга Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод

эмоции и, само собой разумеется, не попали в число десяти. Те же, кто в конечном итоге вербализовал свои сокровенные чувства и переживания, не испытывал смущения, не комплексовал, но и нарочито не бравировал, не манифестировал раскованность. Респонденты, подчеркну, использовали широкий фразеологический набор и лексический запас для описания интимных сопереживаний и действий, к слову, исключающий профессионализмы или псевдонародную терминологию. Главное, в чем невозможно усомниться по прочтении текстов, — викторианский мир с его «судорожностью» перед Фаллосом — символом мужского верховенства, действительно расстается с культурной сценой.

Общая направленность трансформации эротического взаимодействия полов, насыщенно отражена в трех нарративных интервью, на которых я ниже и сосредоточусь.

Отчет первого эксперта. Общий взгляд. «Когда половые отношения практически не учитывают особенностей женской сексуальности, конкретные сексуальные потребности конкретной женщины, а коррелированы лишь с особенностями и потребностями мужчины, эротическая жизнь может восприниматься как рабство (ощущение полового члена во влагалище) или как унижение (позиция «женщина внизу»). Для женщины практически неизбежен адаптационный сексуальный период, который протекает благополучно при гармоничном соединении эротических и сексуальных аспектов общения, уважительном и заинтересованном отношении к специфическим женским потребностям. В противном случае нереализованные сексуальные желания постепенно формируют или закрепляют фригидность, что вызывает чувство обойденности, ущербности, а затем униженности и рабства, понимаемого как обязанность удовлетворять сексуальные прихоти партнера в ущерб своим или ради иных несексуальных целей. Чувство униженности, как мне представляется, сильно связано с запретом на вербализацию женщиной своих сексуальных потребностей и предпочтений. Запреты эти культивируются социумом и нередко родителями и связаны со сложившимся в обществе стереотипом, предписывающим женщине альтруизм, пассивность, романтические цели — “посвятить себя любимому мужчине” и т. д. Символический смысл любовных жестов и слов, как мне представляется, связан чаще с предшествующим сексуальным опытом, а не с общим положением женщин в обществе. Большое значение имеет полученная от матери или близких людей вербальная и особенно невербальная информация о ее удовлетворенности ролью женщины, о ее отношении к женской сексуальной роли, т. е. субъективной реальности».

Отчет второго эксперта. Общий взгляд. «Эротическая жизнь для меня игра, фантазия и удовольствие. Мысль о рабстве мне в голову не приходит. Если только поиграть в рабство. Под мужчиной лежать не только удобно, но и приятно. Заплатить в данном случае можно в случае сексуальной игры».

Отчет третьего эксперта. Общий взгляд. «Полагаю, что для многих современных женщин так оно и есть. Если женщина в сексе задается вопросом “кто главный?”, тогда вопрос власти выходит на первое место, а в нашей цивилизации власть тесно связана с деньгами: “кто платит, тот и заказывает музыку”. Если женщина фригидна в ситуации, которую она для себя определяет как “мужчина — главный”, и получает удовлетворение в ситуации “главная — я”, вероятно, ее возбуждает не секс, а власть. Наверное, это женщина с глубоким душевным расстройством».

Определение эротической жизни «второго» пола как рабства вовсе не застигло экспертов врасплох. Из интервью непосредственно следует: интерпретации респондентами предложенного тезиса различаются друг от друга, наряду с этим по принципиальному положению достигнут консенсус. Экспрессивная деятельность современной женщины уже не ассоциируется с обязанностью, не воспринимается как явление чуждое ее природе, а ощущение «в себе» мужского фаллоса и позиции «снизу» — как нравственное унижение. В известной мере, теоретически, как будто бы преодолен викторианский этос. Вместе с тем новая реальность, о которой мечтала Симона де Бовуар, организуется в противоречиях, флуктуациях, а посему повсюду проступают незамаскированные следы патриархальной цивилизации. Именно они-то и трактуются будущими сексологами, скорее всего, в согласии с собственными практиками.

Одни специалисты выводят чувство исторической униженности и ущербности женщины из укоренившегося в культурном коде псевдоприродного феминистского стереотипа — пассивность, бесплотность, альтруизм, романтизм, — обязывающего ее в безусловной форме удовлетворять сексуальные прихоти партнера. Эффективное преодоление этого обычая, по мнению интервьюируемых, возможно через осознание социальными акторами субкультурной специфики своего и, соответственно, Другого пола. Сформулирую эту претензию несколько иначе: сегодня женщину следует воспринимать как «сплав» особого субкультурного феномена и единичной психосоматической действующей персоны. Другие же специалисты сопрягают истоки многослойной женской «ущемленности» с господством в социуме гендерной иерархии и ее проекции на приватные отношения. Отсюда — сексуальность для определенной части населения (по преимуществу женской) до сих пор выступает средством достижения иных, не собственно эротических целей. Наглядным образцом может служить широкое распространение в буржуазном этосе обвинений в так называемых «сексуальных домогательствах», которые, по мысли эксперта, чреваты по преимуществу для представителей «второго» пола душевными расстройствами, фригидностью и даже суицидом. Третьи — не исключают возможность преодоления «вторичности» при помощи конституирования женщиной своей сугубо гендерной реальности. Нарочито «выпячивая» телесность, имитируя «игру в рабство», они тем самым вкупе с партнерами достигают полноценного наслаждения садомазохистским нарушением границ традиционной нормы.

По ходу следующего задания экспертам, как уже упоминалось, предлагалось детализировать собственную позицию относительно положения: «женский эротизм — это рабство?» Каковы же получились рефлексии?

Первый эксперт: «Мне представляется, что эротическая жизнь скорее не равный союз, а балансирующее состояние вокруг точки равновесия с различным размахом колебаний и чередующейся системой взаимных уступок и неизбежно взаимного подчинения. Это и придает ей “заведенность”».

Второй эксперт: «Никогда я не расценивала свою эротическую жизнь как рабство. Повторюсь: если человек считает себя рабом или властелином, а уж тем более в сексе, — это признак душевного расстройства. Что касается “под мужчиной”, то — кто тебе мешает — твори. У тебя есть свое тело, есть тело партнера, не нравится одно, попробуй по-другому. Сделаться фригидной, ощущая в себе половой член, наверное, можно лишь в ситуации насилия. Если женщина систематически выбирает (курсив мой. — С. Г.) себе партнеров-насильников, то кто же тут виноват? Она играет в игры, властные игры. А мужчина, его половой член, тут ни при чем».

Третий эксперт: «Сексуальная жизнь для меня не рабство, а равноценное партнерство. Но мне приятно было бы почувствовать иногда себя рабой, что разнообразит сексуальную жизнь, плюс мне приятно, когда инициатива исходит от мужчины. Мне нравится быть желанной».

Подытожим: высказывания экспертов относительно локального сюжета — эрос для современной женщины, по существу, есть рабство — недостаточно артикулированы. Слушательницы академии, признаю, будучи кровно заинтересованы дойти до истины, неосознанно