Книга Большая перемена [= Иду к людям ] - Георгий Садовников

Отчаявшись найти свою любимую, я выбираюсь из толпы её двойняшек, иду дальше по улицам придуманной страны. Навстречу мне бодренько семенит седобородый старичок. Где-то я видел эту бороду, этот умный прищур? Где же ещё, — да на портретах! Это же академик Иван Павлов! За ним ещё один Павлов, тоже Иван. Потом третий, четвёртый… двадцатый! И все они норовят на ходу принять позу, запечатлённую на знаменитом портрете Серова. Помните, сидит мудрый дед в профиль, поглощённый великой думой, положил руки на стол.

Слава богу, у этих Павловых нет городошных палок. Не то как бы шарахнули разом вдоль проспекта, — только спасай ноги.

Вперемежку с Павловыми мне попадаются Валерии Чкаловы. Все широкоплечие, лобастые, все с волевыми подбородками, каждый намерен облететь земной шар — по одному и тому же маршруту, и хоть бы кто в своих планах отклонился на километр.

Затем по улице двинулись Маяковские. Они стрижены наголо под одну гребёнку и все пишут лесенкой. Первый из них сообщил мне торжественно, будто я этого не знал:

— Мне наплевать на бронзы многопудье!

Маяковский — это здорово! Я люблю Маяковского. Не успел я ему выразить восхищение, как появился очередной Владимир Владимирыч и мимоходом бросил:

— И мне наплевать на многопудье бронзы!

Остальные вторили своим двойникам:

— Нам тоже наплевать на это многопудье!

А что ещё им оставалось, если все они копии Маяковского.

У меня рябило в глазах. Я старался найти хотя бы одно незнакомое лицо, но вокруг мелькали сплошные знаменитости.

— Я уже от вас устал! Пожалейте! — взмолился я и побежал на соседний проспект.

И там были люди, — тьма людей! Но мне-то видны их макушки — всё остальное загораживают грузовые машины, отрезавшие эту праздничную магистраль от прочих улиц. За машинами плывут красные флаги и транспаранты. Из динамиков несутся музыка и восклицания — это шествуют демонстранты!

Я слышу ликующий голос диктора:

— К трибунам приближается колонна токарей Ивановых!

А мне бы увидеть знакомого шлифовальщика четвёртого разряда, — он в единственном экземпляре! — и больше ничего не надо, можно вернуться в свой привычный, хотя и несовершенный, мир. И пусть этот парень будет игроком заводской волейбольной команды, любительски бренчит на гитаре, а из мелкашки выбивает пятьдесят очков.

— Как, Нестор Петрович? Нравится? — спросил меня откуда-то мысленно взявшийся Ганжа.

— Нет! Не нравится. Очень мне это не по вкусу!

А сам жадно смотрю на его лицо, и глаза мои отдыхают на его непохожести на других.

Умолк звонок, с его последним эхом я вошёл в свой девятый «А» в компании с прекрасной дамой — учителем литературы. Это был её урок, но пока командовал я. Мы проследовали к учительскому столу, там я повернулся лицом к классу и произнёс краткую речь:

— Ганжа! Светлана Афанасьевна доверила мне почётное право, право оценить ваше сочинение, как говорится, на свой взгляд. И я оценил, поставил вам единицу. Несправедливо поставил! Можно, конечно, себя оправдать, ссылаясь на спасительные проформы. Дескать, вам полагалось своё мнение изложить иным образом, серьёзно, мы с вами взрослые люди, а не так, по-мальчишески, как поступили вы, хотели отделаться тремя скудными строчки: вот, мол, вам и отвяжитесь. Словом, вам следовало обосновать! Но я не буду прятаться за мелочные аргументы. В главном, в сущности вопроса ошибся я! Вы правы: каждый человек должен принести с собой на нашу грешную землю нечто новое, неповторимое в своём роде. Чего ещё не было до него. Себя! По крайней мере он обязан для этого сделать всё! В общем, я провинился перед вами, учащийся Ганжа. Прошу меня извинить перед веем нашим классом! Вот так!

— Ганжа, я тоже приношу свои извинения, — пролепетала Светлана Афанасьевна, бледнея и краснея, точно на её лице переключали свет.

— Ладно, мы свои люди. Если на то пошло, я тоже был не прав, — великодушно произнёс Ганжа. — Гитару я так и не осилил, было лень. Поковырялся дня два, потренькал и зашвырнул самоучитель под диван. Мелкашку даже не держал в руках, в армии мне дали винтарь. В волейбол играл, да только на пляже. И, конечно, без сетки. А что касается развода… Я разводился десять раз! А почему? Не встретил девушку своей мечты. Единственную! Но она, Светлана Афанасьевна, совсем близко. О, уже где-то рядом!

Его монолог вызвал в классе бурное веселье. Ганжа дорвался до своего репертуара.

— И всё равно, Ганжа, вы были правы. Каждый человек должен являть собой некую личность, большую или малую, не важно, это уже дело вкуса, — сказал я, не отступая. — Надеюсь, таковой станете и вы лично, извините за тавтологию…

— Ну что? Получили по носу? А вместе с вами и я, — упрекнула меня Светлана Афанасьевна, когда мы после своих уроков снова встретились в учительской. Она упиралась, не желая участвовать в этой необычной церемонии, но я её уговорил.

— И всё же мы поступили верно. Более того, честно!

— Но что самое возмутительное: он разводился десять раз! Представляете? Десять! Значит, столько раз был женат! — продолжала Светлана Афанасьевна, пропустив мою ободряющую реплику мимо ушей. — И одиннадцатая уже на подходе. Он в этом признался сам. Цинично!

— Ну что, вы не знаете Ганжу? Его вновь занесло. По сведениям Коровянской, он никогда не был женат. Никогда! А ей можно верить. Живёт вдвоём с мамашей.

— Мария Ивановна — замечательная женщина.

— Вы с ней знакомы?

— Ни в коем случае! Только слышала. Кто-то рассказывал, кто не помню, — почему-то испугалась моя собеседница.

— Светлана Афанасьевна, простите, если я покажусь неделикатным. Порой мне кажется, будто вы к Ганже, э-э-э, несколько неравнодушны. У вас есть собственный класс, его ученики — тоже не ангелы. Но вы больше занимаетесь Ганжой, ему уделяете особое внимание, хотя он проходит по моей епархии. Это не ревность, обычное любопытство. Если не желаете, можете не отвечать. Я не обижусь.

— Нестор Петрович, я ничего не скрываю, просто не делю учащихся на своих и чужих, они все мои, — строго указала она на мою неосведомлённость. — И потому, да, я неравнодушна и к Ганже, как педагог к ученику, разумеется. Вы всё истолковали неверно.

Мы уже было вознамерились разойтись: пора было готовиться к новому уроку, — но в последний момент филологичка будто бы на что-то решилась и спросила:

— Как вы думаете: кто она, та, что уже где-то рядом с Ганжой?

— Не знаю. — Я честно развёл руками. — Могу только предполагать. Есть у меня кое-какие соображения.

— И кого же вы… предположили? — спросила она, почему-то напрягшись.

— Пока не могу сказать ничего определённого. Её образ пока очень смутен, как бы мелькает в тумане. Причём густом, — добавил я, подумав.

— Но, может, всё-таки что-то видно? Там, в тумане? Хотя бы силуэт? Он красивый? — спросила Светлана Афанасьевна, притворяясь, будто эта призрачная особа её интересует всего лишь между прочим.