Книга Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача - Михаил Копылов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда очень верили в то, что легко «можно простудиться» и «главное — ноги должны быть в тепле». Вообще-то, рациональное зерно в том, что с ногами надо обращаться по-умному, разумеется, было. И вот тому пример.
Уже в позднешкольном возрасте, в мороз градусов 18, мы с другом Коненковым решили выпить на природе, и для этого, прихватив четвертинку водки, пошли куда-то на лыжах. Носков на ноги я одел чертову уйму, и в ботинках было очень тесно, но после того, как мы прикончили водку, чувство дискомфорта быстро пропало. В мороз пьянеешь незаметно и быстро, и в результате я так отморозил пальцы на ноге, что в любой холод они моментально напоминали мне об этой детской глупости — нарушении железного правила «не пей на лыжне». Действительно, как будто уютных, теплых парадных для пития нам было мало!
В период моего дошкольного детства колготок, конечно же, не было, а были какие-то штанишки с подвязками и к ним чулки, а что одевалось зимой на ноги, выше валенок с галошами, — не помню.
Помню замерзшую до полной непрозрачности форточку и разговоры «сегодня холодно, тридцать градусов». А холод был «солнечный» и «пасмурный», при этом солнечный и безветренный переносился совсем неплохо — мой приятель в школу практически в любую погоду ходил в одной рубашке, в том числе и в солнечную морозную.
На зиму двойные рамы заклеивали и между рамами клали для утепления вату. А весной был целый праздник — своеобразная «встреча весны»: обдирание приклеенных клейстером бумажных лент и открывание окон. Задолго до этого в бутылке распускалась зелеными листиками подобранная ветка тополя — где-то зимой ветки тополей обрезали, мы с бабушкой подбирали одну, она у нас стояла, пахла — в общем, изображала весну, а потом, когда весна уже была в разгаре, мы торжественно высаживали эту ветку во дворе. Ни разу не помню, чтоб из этого что-то выросло.
А весна начиналась здорово — глубокими лужами, ручьями, корабликами. Но бывало вдруг, что посередине весны шел снег, и второго апреля — отчего-то эта дата запомнилась — нападало снегу на мостовой вровень с тротуаром.
Но разных крайностей вроде бы устойчивого умеренного климата каждый помнит немало — то летние пожары, когда все лето температура была много выше, чем у нас, в Израиле, то одна из зим, когда из-за холода мы оказались одни дома, «отрезаны» от всех на Новый год, и я пошел в магазин хоть что-то купить к столу и в тумане и холоде наступающих рано декабрьских сумерек увидел табло большого термометра. На термометре было –43. А однажды в начале октября снег еще не успел выпасть, а мороз ударил под тридцать, и на льду замерзшего прудика стоял стоймя неизвестно как туда попавший намертво вмерзший стул.
Интересно, что я с детства страдал бессонницами, но никогда никому из старших на это не жаловался.
Непонятно было, то ли я действительно мог не спать ночь напролет (что сомнительно) или просто просыпался зимой очень рано, когда весь дом еще спал, и очень боялся застекленного буфета, который стоял в соседней комнате и был хорошо виден из-за открытой двери — салфетки за стеклами буфета были совсем как страшные треугольные глаза непонятного чудовища. Потом дом оживал — над каждой внутренней дверью было маленькое трехстворчатое оконце, в нем зажигался свет, родители уходили на работу; вскоре и мне надо было вставать.
А есть и такое воспоминание — я совсем маленький, мама качает меня на руках и поет ту самую песенку про серого волчка, а мне страшно: а вдруг действительно укусит за бочок, вот выскочит из-под кровати, огромный такой, серенький — и хвать меня, а потом еще куда-то потащит, в совсем непонятное место. Голос у мамы был усталый — видно, крепко я ее замучил, — и от этой песни было не просто страшно, но и както тоскливо становилось на душе. Своему сыну я уже пел колыбельную из Галича, про «мента, который приедет на “козе” и утащит в КПЗ».
А самое раннее воспоминание — причем вся семья в один голос утверждает, что я это придумал, — связано с тем, как меня отучали от соски.
Мама до сих пор меня уверяет, что эта процедура — отучение от соски — проходила на даче в Ильинке, а мне запомнилась московская квартира. Я прошу у деда: «Дай зосю!» (так я звал соску), а дед мне отвечает: «Зоси нет, зосю съели волки!» Опять волки! То за бочок почем зря хватают, то соски жрут!
Было и еще одно изделие резиновой промышленности, о котором я много думал и жалел о его, изделия, малодоступности. Я знаю, о чем все сразу подумают, — но это были галоши.
Была даже детская песенка о галошах: «Купила мама Леше отличные галоши, галоши настоящие, красивые, блестящие». Дальше в песне ситуация развивалась трагически — видно, Лёша был врожденным кошатником, потому что на первой же прогулке пожертвовал своими галошами в пользу кошки — «мне кошку жалко стало — босой она гуляла». Дети ходили в галошах, а взрослые — по лужам, по талой воде вперемешку со снегом, — и все в обычной, ничем не защищенной обуви. На ботинках, туфлях и сапожках оставались мерзкие белые разводы от соли, которой посыпали тротуары. Соль помогала снегу быстрее таять, и, следовательно, это сильно облегчало работу дворникам.
А ведь галоши были самые разные. Как-то на антресолях (дома их почему-то называли архаичным словом «полати») я обнаружил дамские галоши под высокий каблучок — очень стильная вещь, должно быть, в свое время.
А вообще, вспоминаю — сколько же на людях слоев одежды было накручено зимой — как холодало, так в вагон метро из-за увеличившегося объема одежды на каждом отдельном пассажире невозможно было влезть!
Поезд подъезжал к станции, открывались двери вагонов, и из них никто не выходил. Все стояли плотно, рядами, и даже дышали неглубоко. Я когда-то носил большой милицейский тулуп — он у меня исполнял обязанности дубленки. Из-за его уродства я одевал эту милицейскую спецодежду только в большие холода. И вот помню — я куда-то опаздываю, двери поезда уже начали закрываться, я метнулся туда-сюда, хотел было куда-то приткнуться, но в глазах пассажиров всюду мелькал просто заячий ужас: «Куда, куда! В тулупе!» Уехал всё же как-то…
Свободно читать я начал в конце первого класса, и
