Книга Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

его преклонным летам. — В военном деле случайность может нарушать предположение, а русские больше всего подвержены случайности…

— Случайность в военной операции и для нас, немцев, иногда решает более чем многое! — вставил свое резкое замечание Макс Гофман: он не любил ни олимпийского спокойствия командующего, ни излишней болтливой расторопности начальника штаба.

Макс Гофман признавал главным образом собственный гений, а резкостью поступков приводил обоих генералов в постоянное замешательство. Гинденбург выпустил из рук свой увесистый посох, ударившийся свинцовым наконечником о пол.

— Вы, полковник, полагаетесь на случайность?

— Я, ваше превосходительство, четко подчеркнул слово «иногда», — дерзко ответил Макс Гофман.

План гумбиненского сражения, составленный Максом Гофманом, как известно, потерпел неудачу, но подполковник не слагал с себя обязанностей по разработке оперативных планов в дальнейшем. Чины штаба Восьмой немецкой армии вели беседу за общим завтраком, и Макс Гофман с ожесточением стал набивать свой рот бутербродами. Командование думало об оборонительной линии близ нижнего течения Вислы, что Макса Гофмана как первого офицера штаба весьма страшило: он лично ничего не хотел, кроме реванша за гумбиненское сражение, неудачное для немцев. Прожевывая бутерброд и запивая его густым черным кофе, он спросил Гинденбурга, что предпримет командование для предстоящих операций текущего дня.

— Я донесу моему императору, — глухо подчеркнул Гинденбург, — что буду отводить кадровые корпуса на более отдаленные позиции. Оборонительные же линии займут ландвер и ландштурм[4].

Гинденбург опустил тяжелые веки и задумался, но мысль его не была глубокой: великие и малые полководцы в истории всех войн стремились сохранить лучшие регулярные войска до решительного боя. Будущий фельдмаршал также ничего иного не придумал, как повторять чужие опыты.

— Тогда, ваше превосходительство, не прикажете ли распорядиться, чтобы семнадцатый армейский корпус генерала Макензена вышел на позиции параллельно тылу первого резервного корпуса? — спросил Людендорф.

— Лучшего и я ничего не мог бы придумать! — сказал Гинденбург. Каменное лицо его на миг оживилось: спокойный по натуре, он любил чужую находчивость и подвижность.

Людендорф встал и распорядился, чем покорил престарелое сердце командующего навсегда.

Макс Гофман хотел что-то возразить, но это было только желанием, а не необходимостью: большего, как сохранение кадровых частей для будущих побед, ничего нельзя было придумать. Подполковник в области военного искусства читал столько же, сколько и оба генерала, на свое же, нечто оригинальное, они все трое никогда бы не решились. Кадровые немецкие корпуса переводили на фланги, и Макс Гофман понимал, что к ударам во фланги неприятельских армий стремились все великие полководцы мира.

— Что же тут немецкого, черт возьми! — неожиданно для себя воскликнул Макс Гофман.

— Вы, по всей видимости, подразумеваете только отвод войск, а не их сосредоточение? — испуганно спросил подполковника Людендорф. Он как начальник штаба также любил оберегать все немецкое. — Карл Клаузевиц — гений военной мысли — был же немец, полковник!

Карл Клаузевиц в действительности являлся немцем, и Макс Гофман как патриот все немецкое мог только утверждать: теорию войны Карла Клаузевица он почитал, и собственные теоретические познания Макс Гофман почерпнул из сочинений этого талантливого военного писателя.

Макс Гофман мог бы перервать горло любому, кто утверждал, что немецкие военные создавали теорию на чужих опытах, сами же никогда не были великими полководцами. Он готов был разразиться тирадой на означенную тему, однако молчаливый Гинденбург внушительно произнес:

— Да, господа, война есть продолжение политики, писал Клаузевиц, только позвольте вам напомнить, господа, что делом политики ведает его императорское величество. Мы же солдаты, господа!..

— Извините, ваше превосходительство, — возразил Макс Гофман, — император французов в свое время являлся и политиком, и великим полководцем.

Гинденбург вышел на улицу и снял каску. Он обернулся и заметил толпу людей с обнаженными головами: люди повторили то, что проделал командующий.

— Кто эти штатские? — напугался Гинденбург.

— Беженцы, ваше превосходительство.

— Кто они по национальности?

— Немцы.

Гинденбург подошел к машине и указал место рядом с собою Людендорфу: он окинул взором толпу, также куда-то устремившуюся. Женщины торопливо усаживали на повозки детей. Тысячи посторонних взоров устремились на сидевших генералов, и Гинденбург догадался, что и немецкой нацией может овладевать паника. Он понимал, что если машина пойдет по направлению глубокого тыла, то туда же потянутся все беженские обозы, загородившие тут все дороги. Люди напряженно ожидали отхода машины, и Гинденбург крепко стукнул свинцовым наконечником посоха о дно машины.

— К передовым линиям!

Многоголосые радостные крики заглушили автомобильные гудки, и толпа беженцев одобрила первые действия будущего фельдмаршала. Машина куда-то шла, командующий кивал головой на приветствия немецких мужиков, не снимая каски. Машина шла к фронту, почти что не имевшему флангов — исходных мест для возможного боя. Текущие часы и минуты стремились навстречу движению, они миновали полдень и шли навстречу предстоящему вечеру. На фронтах в день двадцать четвертого августа почти не возникали бои, но неопределенная таинственность ютилась в сознании каждого солдата.

Вечером того же числа Людендорф беспрерывно нажимал кнопки гудящих телефонных полевых аппаратов: неожиданно для себя немецкое командование утеряло связь с семнадцатым армейским корпусом, оторвавшимся от армии Ренненкампфа и двигавшимся в отдаленный тыл. Людендорф не мог определить, встретил ли корпус препятствие и прорвет ли он русские цепи, если таковые встретятся на пути его следования.

Он знал Макензена, еще сравнительно молодого командира корпуса, только что потерпевшего поражение в гумбиненском сражении, и тревожился, что генерал действует больше от патриотической пылкости сердца, чем от разума и стратегических способностей: Людендорф сам обладал пылким сердцем великого патриота, но конкурентов в данной области не терпел.

Вечером части семнадцатого армейского корпуса, шедшие по трем шоссе, расположенным параллельно, остановились на ночлег. Макензен получил сведения от разведчиков, что русскими частями занято селение Клейн-Бессау. Генерал полагал, что русские стремятся парализовать сосредоточение немецких войск, для чего и преграждают сознательно путь движения его корпуса. Попытки генерала Макензена, предпринятые ночью, связаться с командованием армии, не увенчались успехом, и генерал самостоятельно решил утром на двадцать пятое августа прорвать русское расположение.

Селение Клейн-Бессау, действительно, занимали русские части четвертой пехотной дивизии, а именно — четырнадцатый пехотный олонецкий полк в составе всех четырех батальонов. Полк шел вторым в колоннах шестого армейского корпуса на запад, не предполагая, что противник когда-либо атакует его с восточного или южного флангов: впереди его, по направлению к Зеебургу, следовал шестьдесят четвертый пехотный казанский полк.

Четырнадцатый пехотный олонецкий полк совершил за минувший день тридцатикилометровый переход по логам и мочежинам, и его остановка для ночлега в Клейн-Бессау являлась не случайной. Клейн-Бессау окружали лесные массивы, а надворные строения селений ютились на отлогом берегу озера одинакового с селением наименования. Командир полка, полковник Марков, имел все основания избрать это