Книга Бурелом - Станислав Прокопьевич Балабин

костюме с петлицами прокурора.

Поликарп Данилович присаживается на стул. Перед ним на столе в графине отливает ртутью прозрачная вода. Старику Сорокину вдруг нестерпимо захотелось пить. Начал наливать в стакан, выплескал на скатерть — волновался.

Секретарь райкома и прокурор переглянулись, заулыбались.

— Вы, папаша, не волнуйтесь, — сказал Александр Яковлевич. — Пейте себе на здоровье, — на губах так и дрожит улыбка. Но улыбка сошла, взгляд стал строже. — Как же вы тетради эти нашли?

Пришлось Поликарпу Даниловичу рассказать все как есть. Секретарь райкома и прокурор слушали внимательно, не перебивали, даже не задавали наводящих вопросов — и так ясно.

— Что же вы о находке сразу никуда не сообщили! — спросил прокурор.

— Да хотелось сперва самим прочесть. Ведь мало ли что о человеке говорили, — сказал Поликарп Данилович, прихлебывая из стакана воду.

— Большое вы дело сделали, папаша, — заговорил секретарь райкома. — Реабилитировали человека, коммуниста. Ведь до наших дней считали, что Корешов перешел на сторону бандитов. Когда гнали банду Сизова, бойцы нашли на сучке оторванный карман от гимнастерки. В кармане оказался партийный билет на имя Панаса Корешова, и еще кое-какие документы, подтверждающие его личность… — Александр Яковлевич сделал паузу. — Но главное другое. Ведь многие односельчане в один голос утверждали, что когда бандиты ворвались в село, среди них видели Корешова. Пойманные бандиты подтвердили это. Могли ли мы после этих фактов поверить Корешову? Конечно, не могли. Вот что значит твоя находка, папаша. Черный позор с человека снял. Партия и народ тебе большое спасибо скажут.

Уронив голову на сцепленные пальцы, молча слушал Поликарп Данилович.

— А тетради, — снова нарушил молчание секретарь райкома, — мы передадим в редакцию… Весной, когда сойдет снег, перенесем прах Корешова сюда, — Александр Яковлевич прошел к окну. Во дворе райкома партии высился памятник героям гражданской войны.

Поликарп Данилович решился напомнить о своем памятнике.

— И вашему памятнику, папаша, место найдем, — сказал прокурор. — Как думаешь, Александр Яковлевич, не поставим ли мы его у землянки?

— Пожалуй, верно, — согласно кивнул головой секретарь райкома. — Там и поставим… Завтра посмотрю, что за памятник смастерил… Давно я уже на вашем лесопункте не был. Там, говорят, Волошина всем верховодит. Ты понимаешь, Виталий Степанович, — обернулся он к прокурору, — технорук задумала перевести участок только на зимнюю вывозку. Не ново, конечно, и даже возвращение к старому, но и старое хорошо, если от него больше пользы. Летом безобразно гробим технику… Амортизация обходится едва ли не дороже леса. Посмотрим, посмотрим, что из этого получится. Поликарп Данилович встал.

— А что же вы, папаша, в сапогах в такой-то мороз? — удивился секретарь райкома.

— Да, того, — замялся старик Сорокин. — Валенки в котельной оставил, все же неудобно.

Секретарь райкома и прокурор от души рассмеялись.

— Виталий Степанович, а ну, покажи свои ноги? В валенках, а в райком партии! Папаша из тайги культурней оказался…

«Не узнал бы, как в приемной выразился», — подумал Поликарп Данилович и поспешил распрощаться.

2

Ухнуло. Эхом раскатистым отозвалось в тайге. Всполошившееся воронье закаркало, каруселью закружилось в воздухе, глазея на развороченную, дымившуюся скалу. Ребристые камни разбросало далеко вокруг. Черными головешками они резко выделялись на белом снегу.

Софа Хабибулин, бригадир сплавщиков, вылез из-за укрытия. У Софы на голове заячья шапка. У шапки одно ухо нацелено в небо, другое в землю. Шапка заячья очень лезет, у Софы всегда облеплены пухом плечи телогрейки.

— Ох, здорово! — притопывает он ногой, скалит зубы. Зубы у Софы прокуренные, щербатые, нос с горбинкой. Когда он смеется, смуглая кожа на лице стягивается со скул к глазам и здесь собирается мятыми складками, почти такими же, как на брюках под коленками. — Был бельмо на глазу реки, нет бельма на глазу реки!.. — Софа взволнован, а когда взволнован, всегда несет не разбери что. Еще бы не волноваться! Сколько лет торчала на изломе реки эта скала. Если бы кто-то вздумал написать на скале все те ругательства, какие отпускались по ее адресу сплавщиками, не хватило бы места. Плывущие сверху бревна в большую воду ударялись о скалу с такой силой, что разлетались щепки…

— Ты прямо чародей! — тряс подрывнику руку Софа.

Бригада Хабибулина вела подготовительные работы на реке Малая Тананхеза. И хотя сплав еще был за горами, но уже сейчас делались боны, на низких, заболоченных берегах ставились рогатистые козлины, строились плавучие домики.

А между тем день и ночь сотрясали стылую землю машины, груженные лесом. Дребезжали в ближних домах стекла, по косам и берегам реки росли штабеля леса. И ничто, казалось, не могло остановить это движение машин: ни пурга, ни наледи, ни арест Полушкина…

Платон после разоблачения Полушкина несколько дней ходил задумчивый. Первое время он сам не понимал, что с ним происходит. И только позже понял — разоблачение Полушкина точно эхо прошлого откликнулось в восприимчивом сердце Платона и залегло где-то в его закоулках невесомой, но значимой частицей…

По вечерам Платон продолжал читать книги. Он их поглощал с какой-то необъяснимой жадностью. А утром, когда двери выплескивали на улицу рабочих, когда сонную дремоту ночи разгоняло урчание машин — все становилось на свои места. Жизнь продолжала свой безостановочный бег. Раскачивалась по дороге автобусная будка, скрипело настывшее дерево, гарью тянуло от костров, дымившихся на верхнем складе. До нового года оставалось несколько дней. Бригада Виктора Сорокина шла почти наравне с заварухинцами.

— Сыграете вничью, — говорили лесорубы. А ничья тоже поражение. А поражение — позор. А позора Генкина душа не принимала. Напиться, надебоширить в его понятии не означало опозориться, но быть битым в честном соревновании… О-о, Генка мечтал обогнать хотя всего на полдня, а полдня — это тридцать-сорок кубометров, это победа. От одного этого снова запевало в душе… «Почему другим везет? — Этот Корешов без году неделя на лесопункте, а уже герой, видишь ли, дед оказался большим человеком, только и говорят о нем… Эх, и в жизни, наверное, как в игре в карты, кто выигрывает, кто в дураках остается… Нет, пуп надорву, а соревнование выиграю», — к такому решению приходил Заварухин.

В автобусе Генка старался подсесть к Платону. Но гордость никогда не позволяла заговорить первым.

— Странный ты человек, Кореш, — не вытерпел-таки, сказал однажды Генка, когда они возвращались домой от автобусной остановки. — Идейных не люблю, а ты нравишься, чем — сам не знаю… А вообще-то не люблю я людишек. Мразь людишки! Каждый хочет куда-то вылезть. Пока щи лаптем хлебает, человек человеком, а как сел в кресло, начальничком заделался, так и морду воротит… Я бы их, зажравшихся, время от времени заставлял снова в рабочей шкуре побыть… Ну, скажи, за что мне людей любить, а? — Заварухин даже приостановился. —