Книга Три килограмма конфет - Нельма

— Не знаю, — вряд ли ему удалось расслышать хоть что-то из моего тихого, сдавленного бормотания, но может, оно и к лучшему. Мне совсем не хотелось обсуждать с ним своё недавнее унижение, пока не успел пройти первый шок, следом за которым всегда шёл этап жалости к себе, сопровождавшийся крокодильими слезами. Если я ещё раз расплачусь при Иванове, то скорее уеду жить в другой город, чем осмелюсь снова с ним встретиться.

— Знаешь, Полина, — внезапно он снова заговорил, явно пытаясь максимально смягчить свой резкий, бескомпромиссный тон. Получалось не очень, но я была благодарна ему хотя бы за старания. — Ты удивишься, но многих неприятных разговоров можно избежать одним лишь вовремя произнесённым «иди нахер».

Он усмехнулся, исподтишка бросая в мою сторону насмешливые взгляды и наверняка надеясь, что рано или поздно мне надоест разыгрывать заинтересованность стенами, окрашенными в приглушённо-зелёный цвет. Я и сама понимала, как нелепо выгляжу, избегая просто взгляда на него, демонстрируя поведение маленькой капризной девочки, но сейчас любой зрительный контакт с ним окончательно бы лишил меня дара речи и способности соображать хотя бы на уровне пятилетки.

И когда я уже сделала глубокий вдох и подняла голову, собираясь с силами, чтобы произнести то, что давно следовало ему сказать, Максим заметил мой порыв и с какой-то болезненной язвительностью тут же перебил:

— Дай-ка угадаю, эти волшебные два слова ты сейчас скажешь именно мне?

— Спасибо тебе, — выдохнула я, проигнорировав выдвинутое им предположение, потому что очень отчётливо понимала: если не скажу сразу, уже никогда не найду достаточно смелости вернуться к той ужасной сцене с Мариной и поблагодарить его и за заступничество, и за отсутсвие шуток, связанных с её оскорблениями. Видя, как он ведёт себя сейчас, искренне злится и переживает, словно именно его недавно выставили посмешищем, я даже подумать не могла, чтобы когда-нибудь в будущем ему хватило наглости припомнить об этом с целью меня задеть.

Я вообще не смогла бы вспомнить, когда он в последний раз осознанно пытался уколоть меня побольнее, с удовольствием садиста давя на самые уязвимые и чувствительные точки. Может быть, в тот вечер, когда отмечали Хэллоуин? Но и тогда он скорее просто сорвался, сгоряча наговорив лишнего. Наши взаимные придирки всё остальное время больше напоминали не настоящую вражду, они были неуловимо похожи на обычные шутки, постоянно проскакивающие в общении между двумя… друзьями. Как бы я ни хотела отрицать что-то подобное, но его извинения, непринуждённая переписка между нами, даже та незначительная мельчайшая деталь, что он остался подождать меня, а теперь пытался в своеобразной манере поддержать, — все факты бесспорно указывали на зарождение чего-то нового, выходящего за пределы привычной нам ненависти.

Невозможно поверить, что мы могли подружиться. Но если не дружбой, то чем ещё это могло бы быть?

— Ну… слова действительно оказалось два, — Иванов попытался отшутиться, на этот раз сам отводя взгляд и выглядя очень сконфуженным, и, как обычно в моменты растерянности или смущения, принялся взъерошивать волосы на затылке. К своему ужасу, я находила подобный жест невероятно умилительным и, пожалуй, приземлённым, ведь именно тогда с него резко сваливалась раздражающая маска напускной самоуверенности. — Вынужден признать, угадываю я так себе.

— Да, это точно не твоё, — согласно кивнула я, желая вложить в эту фразу привычный для наших разговоров сарказм, что категорически не получалось. Вместо этого на губах появилась неуверенная и смущённая улыбка, отлично вписывающаяся в общую атмосферу создавшейся неловкости, от которой мы почему-то совсем не стремились избавиться.

Максим спокойно прошёл вслед за мной мимо двери, ведущей в нужный ему кабинет, остановился в нескольких шагах от входа в наш гуманитарный класс и не спешил уходить, чем немало меня озадачил. Заметив отразившееся на моём лице недоумение, он то ли ухмыльнулся, то ли слегка улыбнулся, а в глазах появился лукавый прищур, снова придавший ему неуловимое сходство с хитрым и наглым дворовым котом.

Где-то в глубинах разума раздался громкий щелчок и вовсю завыла сирена, предупреждающая о надвигающейся опасности. У меня было несколько секунд, чтобы наспех попрощаться и уйти, но эту возможность я вполне осознанно упустила, не сдвинувшись с места.

— Надо бы убедиться… — промурлыкал он, сделав один шаг ближе ко мне, а потом слегка наклонился и прижался губами к моему лбу. В моём представлении, именно так должна ощущаться клиническая смерть: ни одного хоть самого слабого удара в груди, никакой привычной пульсации в висках, всегда возникавшей в моменты особенного эмоционального напряжения; лёгкие словно склеились, стало резко не хватать воздуха, а кончики пальцев онемели, только чудом не отпустив листы.

Но вместе с тем как он отстранился, позволив уставиться на себя широко распахнутыми от изумления и немного испуганными глазами, я почувствовала, как клокочет моё бедное сердечко, сбиваясь с ритма, захлёбываясь резко хлынувшей в него кровью, а от маленького участка кожи на лбу начинает медленно разливаться вниз по телу приятное тягучее тепло.

— Нет температуры. Так ведь достаточно достоверно? — несмотря на появившееся на лице выражение воистину ангельской невинности, в его глазах вовсю плясали и резвились черти, уже подготовившие для меня личный бурлящий котёл.

— Да, так… достаточно, — ничего не соображая от волнения и шока прошептала я, как зачарованная глядя на появляющуюся широкую улыбку с очаровательными ямочками на щеках. Прозвенел звонок и я, опомнившись, на подгибающихся от слабости ногах поспешила в кабинет, клятвенно обещая себе не думать о том, что всё это значит.

Здесь и думать было нечего. Просто Иванов меня поцеловал.

Глава 15. Про тяжесть принятия правды.

В принципе, меня совсем не удивила чрезмерно спокойная реакция Наташи, когда я вернула ей листы без единого решённого тестового задания, зато изрядно смятые, порванные и каким-то волшебным образом даже заляпанные в одном углу. Судя по задумчивому, остекленевшему взгляду, потенциальный неуд по английскому беспокоил её ровно столько же, сколько и меня после всех событий, успевших произойти за каких-то пятнадцать минут перемены. Колесовой снова приходили одно за другим сообщения, читая которые она хмурилась и кусала губы, а потом так остервенело печатала ответ, что монотонные постукивания подушечек пальцев по экрану слышны были по меньшей мере в нашей половине кабинета.

Я тоже достала телефон и даже специально включила вибрацию, чтобы наверняка не пропустить, если мне вдруг придёт какое-нибудь сообщение. Не знаю, что я рассчитывала получить: любые объяснения, которые помогли бы внести хоть каплю ясности в творящуюся в мыслях сумятицу, или едкое издевательство, окончательно бы уверившее в том, что Иванов пытался попросту пошутить и вдоволь насладиться выражением неописуемого шока на моём лице.

Ближе к середине урока я психанула, поймав себя на очередной попытке логически обосновать его слова и действия, хотя успела раз десять грубо обрубить идущие в том направлении мысли и категорически запретить себе вспоминать о нём. Телефон мигом полетел в сумку, на языке крутились ругательства настолько изощрённые, словно последние пару лет круг моего общения ограничивался портовыми шлюхами и бомжами. Осознав, что большую часть этих фразочек запомнила из мимолётом подслушанных разговоров Чанухина и Иванова, не стеснявшихся в выражениях, когда нужно было срочно выплеснуть друг на друга негодование от очередной жизненной неурядицы, я психанула ещё раз, но телефон всё же достала обратно. На экране вовсю расцветали белые пионы, вверху светились дата и время. Ни одного оповещения.