Книга Женщина с Марса. Искусство жить собой - Ольга Нечаева

Или вот глядишь на дочь, как она сидит, закусив губу, над математикой, вглядываешься в ее черты, и видишь там все, чем она может стать и уже стала, все, о чем она будет думать и плакать, и понимаешь, что, как бы ни был твой ребенок близок тебе, он тоже огромный, невероятный космос и нет тебе доступа в закоулки этих чувств, мыслей, становления, одиночества. Что там, в ее светлой голове с косичками, проносится в ее девять лет, когда она смотрит на беззвездное небо, что она будет вспоминать лет через 30, не знаешь.

Невыносимая тщетность. Мне хочется все время успеть сказать, донести до нее самое главное – «Я вижу, я знаю, у меня просто нет слов, чтобы ты поняла, что я вижу весь твой космос!» А вместо этого говоришь, чтобы доделала математику. Близость ускользает песком сквозь ладошки.

В детстве у меня не было красивого сундучка с секретиками, была просто банка из-под кофе, цилиндрическая, жестяная. Там хранились мои детские сокровища – меховая игрушка, мелки, стеклянная пробка, ножичек. Я не умею хранить свои взрослые сокровища: пускаю память корабликами в воду.

Тессин профиль на еще сонной утренней подушке, за минуту до того, как я прикоснусь к ее руке. Расслабленный и прекрасный настолько, что перехватывает дыхание: тени ресниц, нежный румянец, четко очерченная линия бедовых пухлых губ, стекающие по высокой скуле локоны. И вот я прикасаюсь к ней, и царственная красота дикой царевны в секунду ссыпается на пол, как конфетти: открывается хитрый серый глаз, морщится упрямый нос, недовольное «ну ма-а-ам» превращает мою неземную Ассоль в родного #CтрашногоЧеловека. Как поймать это ежеутреннее превращение, как удержать его, в какой сундучок с богатствами спрятать? Мне все время не хватает красок, слов, умения, чтобы удержать момент.

Вы когда-нибудь рассматривали кота вблизи? Кошачья мордаха совершенна. Маленькие и ровненькие, как лодочки, шерстинки обегают глаз, на носу срастаясь в четкие линии, подчеркивающие агатовую глубину черного глаза и прикрывая маленькие точечки в месте роста усов. Меня захлестывает ежедневное удивление, что это существо, свободное, дикое, не страдающее ни рефлексией, ни обязательствами, вдруг видит меня – громадное голое нескладное чудище его мира, подходит и толкает лапой: «Эй ты!» Каким образом оно видит, узнает меня? Считает своей, обтирает щекой: «Мой человек». Удивительно это чудо доверия, признания меня – животным. Как донести это, как сохранить?

Наконец пришли японские ножи, дорогие, чертяки, и прекрасные, как… японские ножи. Открывая пакет с соком, разрезала картон, будто мягкое масло. В какой альбом мне вклеить это чувство, рождающееся в груди, когда рука держит такое совершенство? Что там рождается от осознания красоты ножа? Почему оно рождается? А может, это не только у меня? А может, не только у меня вызывает дрожь запах старых книг, и чтобы непременно бумага чуть желтая, и шрифт с отбивками и ударениями, и переплет прошитый, а не проклеенный? Такое может быть?

Сын просит: «Мам, сделай так еще! Мне нравится это ощущение, когда смеешься». И я снова и снова корчу глупые рожицы, чтобы он смеялся, чтобы у него в груди рассыпалось счастливым колокольчиком. И он смеется, но уже не так, как в первый раз, и появляется предательская грусть от того, что потешные рожицы блекнут и все меньше смешат, – и мы оба это знаем, но делаем вид, что нет.

Жизнь так огромна и прекрасна. В каждой секунде пропадают миры. И кажется, если замечать и помнить, я их задержу, оживлю, как держу последними нитками сознания двухлетнюю девочку с льняными локонами, бегущую босыми пятками по полу.

И кажется, если успеть записать, то успеешь удержать.

И кажется, что кто-то увидит, поймет, сохранит.

И кажется, что это будет тот, кто умеет хранить лучше меня.

Но это только в моей голове.

У всех все свое. У вас у каждого свое. Каждому из нас кажется свое.

Представляете, как огромен и прекрасен ваш мир?

И как его никто никогда не успеет ни узнать, ни сохранить, ни полюбить так, как можете только вы?

Все эти точки, штучки, мелочи, ахи, сокровища. Они все застревают на мгновение только в нас, в ту же секунду безжалостно проносясь мимо, чтобы больше никогда не повториться.

Глава 15

Фемософия

Я до сих пор руками помню шероховатость красно-синего пледа на кровати, солнечные блики на темно-желтых обоях, ощущение затекшего локтя, пустого дома, детства… – я читала. Я приходила из школы, кормила брата и читала. Читала. Читала. Темно-оранжевый, потертый до мягкой тряпочки корешок Майн Рида, истрепанная суперобложка поэтов Cеребряного века, Шолохов, Чехов, По, Ремарк, черно-белая фотография и красная надпись: «Повесть о настоящем человеке». Я читала, подчеркивая ручкой и посыпая крошками, читала запойно, выписывая понравившиеся фразы и обороты в блокноты, сострадая, сорадуясь, соукрепляясь вместе с героями книг.

Мне оказался близок образ человека, который не стыдится боли, слабости, но тем не менее продолжает ползти, как может, но вперед.

Я знаю, как приятно всегда выглядеть сильной. Горделивое непоказывание боли и слабости, всезнающий прищур и сжатые челюсти – это благодатная позиция с бонусами морального превосходства, неоцененности и собственной исключительности. Я до сих пор прекрасно помню победное ощущение, с которым говоришь: «Да режьте, у меня высокий болевой порог», «Это всего лишь растяжение, я дойду сама», «Я справлюсь», «Спасибо, я не нуждаюсь в утешениях», – и так, с сарказмом: «Не дождетесь».

Без героической маски неуютно. Быть на нулях, застревать, болеть, теряться, сомневаться неприятно, а быть при этом у всех на виду – неприятно вдвойне. И зачем признавать и показывать слабость, казалось бы?

Ради детей.

Нельзя, никак не получится любить и уважать ребенка, если мы считаем его незрелость, наивность и зависимость постыдной недоделкой, которую нужно срочно доделать. Нельзя любить, презирая и стыдясь самой сути. Дети всегда будут знать, что любят не их, а то, чем они должны поскорее стать. А их – вот таких неправильных и нескладных – не видят и не хотят.

Ради себя.

Нет таких людей, которые не переживали бы моменты слабости. И здесь важна не столько возможность публичных откровений, сколько прежде всего честность с собой. Есть ли у меня право быть потерянной, неумной, непоследовательной, проживать эти периоды, не вынося себе приговоров? Есть ли у меня право плакать от боли, грустить, обижаться, быть непродуктивной, вредной, мелочной и злой?

Мы можем чувствовать все что угодно, но при этом поступать так, как считаем нужным.

Это величайшая свобода и сила ответственности.

У нас у всех в багаже те или иные рубцы и травмы той или иной степени тяжести. Травля в школе, предавший друг, отвергнутая любовь, оттолкнувшие родители и так далее, и так далее. Мы часто это помним и несем в себе годами, как монах девушку в известной притче.

Наши травмы становятся критикующим хором бабушек в голове, сумасшедшей женщиной на чердаке, презрительной маской, с которой мы вечно спорим.