Книга Горе мертвого короля - Жан-Клод Мурлева

— Ты хоть понимаешь, что ты сейчас продал? Ты продал право жить достойно, как человек, следующие пять лет. Потому что кампании конца не видно, ты сам говорил! И что ты за это получил? Право тысячи часов месить снег по морозу с этой твоей изувеченной лапой! Ты ведь не попадешь в кавалерию, ты не можешь ездить верхом, ты, дружочек, попадешь в пехоту и отстанешь на первом же переходе! В худшем случае ты замерзнешь насмерть где-нибудь в канаве. В лучшем — тебя подберут обмороженным и оттяпают оставшуюся ногу! Ты получил право помереть от страха под обстрелом! Право гнить заживо на соломе в полевом госпитале! Тем временем как этот молодчик будет жить-поживать дома, выпивая за твое здоровье! И все это — ради денег! Сколько он тебе дал, этот гаденыш, а? Да и знать не хочу! Деньги — на что ты их там собираешься тратить? Ворон кормить? Не ждал я от тебя, Бальдр! Вот уж не ждал! Никогда бы не подумал, что ты можешь так поступить!

— Хватит! — прервал его Бальдр, когда терпение его истощилось. — Теперь помолчи!

Они уже дошли до Главной площади, где восемь лет назад Алекс смотрел на мертвого короля, покоящегося на каменном ложе. Он вспомнил мороз, горячие камни в карманах, своего брата Бриско, снег, падавший на лицо короля, и его слова: «Берегись огня…» Теперь он понимал, что имелся в виду не только тот огонь, что уничтожил библиотеку. Огонь войны, огонь человеческого безумия, огонь разрушительных страстей — вот о чем говорил мертвый король. Алекс чуть не плакал от горя и злости. Господи, до чего же все изменилось к худшему за несколько лет! Вернется ли мир хоть когда-нибудь?

Бальдр привычно привалился спиной к стене и вытащил из кармана кисет.

— А теперь послушай меня, Александер Йоханссон, — сказал он. — Ты славный парень, и я понимаю твое возмущение. Только ты не все знаешь.

— Чего я не знаю?

— Скажу, когда ты немножко охолонешь.

Алекс вздохнул.

— Я слушаю.

— Ты вообще-то счастливчик, — начал Бальдр. — Ты столярничаешь в мастерской отца, так?

— Ну да, — сказал Алекс, не понимая, к чему клонит его друг.

Когда войска Герольфа захватили Малую Землю, Бьорн, разумеется, лишился места в королевских столярных мастерских, но он завел свою, неподалеку от дома, и как только Алексу исполнилось четырнадцать, взял его в подмастерья.

— И отец доволен твоей работой, так? — продолжал Бальдр.

— Думаю, да. Но ты ведь тоже, насколько мне известно, работаешь с отцом в рыболовной артели, и он, я полагаю, доволен твоей работой.

— Нет, не доволен.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что он пристроил меня в эту артель потому, что больше нигде не хотели брать калеку. Они меня взяли ради отца, чтобы сделать ему приятное. Но от меня там никакого проку. Убиваю время, как могу: где пустой ящик передвину, где веревку сверну, повешу на место чью-нибудь куртку, делаю вид, что работаю, а все делают вид, что так и надо. Все, что от меня требуется, — это чтоб я не путался под ногами и не слишком всем мешал. Я стал виртуозом в искусстве изображать деятельность, ничего не делая. Ты знал, что денег мне не платят? Нет? Не знал? Что ж, теперь знаешь. Мне только поесть дают в полдник. А зачем платить парню, от которого пользы никакой? Мне стыдно, Алекс. Ты знаешь, каково это, когда стыдно? Когда горе — да, это ты знаешь, а когда стыдно? Я как малыш, которого уверяют, что он молодец, потому что помогает папе мастерить: «Спасибо, сыночек! Что бы я без тебя делал!» Только я-то уже не маленький и не могу больше выносить эту комедию. Для родителей я обуза с пяти лет, с тех пор как это треклятое колесо по мне проехалось. Так что вот. Ты не хочешь знать, сколько этот типчик мне отвалил, но я тебе все-таки скажу. Он мне отвалил ровнехонько сорок тысяч крон. Сперва сказал — двадцать. А я сказал — тридцать, и он согласился. Тогда я сказал — сорок! Внаглую. И он заплатил. Вот они, у меня в кармане. Показать?

Алекс разинул рот.

— Сорок тысяч!

— Как одна копеечка. Это вознаградит моих родителей за все огорчения, которые я им причинил за эти годы. А я повидаю мир — все-таки развлечение, я же нигде никогда не был.

— Прости, — пробормотал Алекс. — Я не хотел…

— Да ладно, — оборвал его Бальдр, глаза у которого теперь по-новому блестели. — Я на тебя не в обиде. А за меня не бойся. Я вернусь.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— А, ты это… ты видел? Это было… то?

— То самое. Очень четкая картина. Иногда они бывают расплывчатые, тогда я предпочитаю про них не говорить. Но эта была четкая. Я увидел, как вхожу в дверь, крепко держась на обеих ногах, и смеюсь во всю глотку. И все кругом смеются. А на двери — кованое железное «П», в смысле — «Пулккинен». То есть это наша дверь.

Ярость Алекса уже утихла. Он и хотел бы еще поспорить, но решимость Бальдра казалась непоколебимой.

— Родители тебя ни за что не отпустят, — все-таки сказал он в надежде его переубедить.

— Я их поставлю перед фактом. Однажды утром они проснутся, а хромого дармоеда нет. А вместо него — сорок тысяч крон.

— И у тебя хватает глупости думать, что это их обрадует?

Удар попал в цель. Бальдр потупился и вздохнул.

— Я им оставлю письмо. Все объясню.

— Ты не ответил на мой вопрос. Ты правда думаешь, что твой отъезд доставит им радость и облегчение?

Бальдр поморщился.

— Не утруждайся, Алекс. Я уже все решил. И не будем больше об этом. Только им ничего не говори. Обещаешь?

— Бальдр… — простонал Алекс, горестно помотав головой, — Бальдр… ты делаешь чудовищную глупость…

— Спасибо, — прервал его калека. — А теперь пошли выпьем пивка. И платить буду я, с твоего позволения.

2

Дорогие родители…

В день отъезда Алекс выглядел настоящим красавцем-солдатом в новенькой военной форме, придававшей ему гордую осанку, с мушкетом в руке и ранцем за плечами.

— Береги себя, — сказала Сельма.

Они стояли уже за дверью. Он наклонился и поцеловал мать. Эти несколько лет преждевременно состарили ее, но ей это было к лицу. Тонкие морщинки у глаз и губ придавали законченность и глубину ее природной нежности.

— Да, ты уж береги себя, — повторил за ней Бьорн.

При этих словах и отец, и мать вспомнили про себя все эти годы, когда оберегали его они, потому что он был маленький, потому что он был их дитя. Теперь эти времена остались позади. Мальчик давно уже вытянулся выше их. А вернется он — если вернется — не мальчиком, а мужчиной.

— Пиши нам, — сказал отец. — Письма доходят. С опозданием, но доходят.